– Никто.

– Сходи еще за реку, в Лучи. Бердюков говорил, что там деревня пустая.

– Я ходила.

– Когда?

– Вчера. Днем, пока Маратка в садике был.

– И что?

– Нет там никакой деревни, совхоз ликвидировали, стоит гнилье, а дальше участки и дома такие, дворцы…

– Что ж ты не сказала?

– Не хотела. Перед полетами не хотела.

– Тащ полковник, расшите.

– А, Хват, давай-давай, порадуй.

– Тащ полковник, посоветуйте, где жилье найти.

– Доступнее.

– Маратка в садик полгода не ходил, ему тепло нужно… А тут переезд. Нельзя ли задержаться, ну хотя бы до весны?

– Хват! Я думал, ты летчик, а ты канючить пришел! Ты думаешь, мне это приятно, что у меня состав рыскает? Ты думаешь, у меня фонды немереные?

– Тащ полковник, я… я что надо, сделаю. Все, что надо. Только…

– Ладно, разговор наш впереди. Пока свободен.

Через дорогу от КПП улыбался Фархад.

– Пиривет, ястрэбок!

– Пиривет-пиривет.

– Чьто грустим? Диньку хочишь?

– Нет, спасибо. Фархад, нас выселяют. Не знаю, куда деваться. Что ж это такое? И так ведь…

– А ты думай, ястрэбок. Думай, кто тебя обидел, как с человеком пагаварить можно.

– Фархад, узнай, кто это делает.

– Знаю.

– Ну?

– Ващ палковник дэла, «Серметпрокат» нагрэл, тэпэр ваш общага сдаст. Думай, ястрэбок… Кирепко думай!

Про «Серметпрокат» было известно только то, что завод стоит семь лет, а работает несколько пунктов приемки сырья. Оттого по области часто не было света. Тут и там столбы курчавились обрезанными кабелями.

На неделе Хват встретился с Джангилем, он стоял за Фархадом.

– Джангиль, что нужно, чтобы от нас отстали?

– Судытса нада. Арбытраш, всэ дэла. У офицер такой возможностей нэт. Всэ за дэньги работаит. У тэбэ дэнэг нет – какой пригавор хочишь? Какая бумага нравитса? Сабирай вэшшы, ухады.

– Что же делать?

– Хачю, чтоби послушал. Ты льотчык – зашшыты семья. Самолет ест – фырр полетэл на врага, он не льотчык, атбитса не сможит.

– О чем ты?

– Сыклад адын. Нэт склада – нэт тавара. Нэт тавара – нэт гарантыи. Нэт гарантыи – нэт бызнеса. Бызнес нэт – сут атложат. Дэнгы будут ждат. Ты не жды.

Когда, наврав про неполадки с закрылками, Хват бросил «сушку» через крыло на склад «градообразующего предприятия», он совершенно точно знал, что экспертиза затянется и по факту за свой налет он получит не скоро, и главное – отсрочку для семьи, потому что прецедент.

Но еще точнее было ему понятно и то, что правды на земле уже давно нет и не ему доставать ее с небес.

Не ему, имеющему за спиной пару стальных крыльев и лазерный прицел, встроенный в шлем и наводящий ракеты всюду, куда бы ни кинул взгляд.

На совещании в «Севморпути» ждали олигарха Волопасова.

Серебряный заполярный день кутал побережье с вопросительно торчащими мачтами в хрупкую дымку, смотрелся в огромные окна, пробовал играть с бликами хрустальных пепельниц.

Присутствующие негромко переговаривались, шелестели докладными записками.

За окном засиял фиолетовыми проблесками кортеж. Волопасов, в длинном пальто, румяный, взбежал на третий этаж легко и сразу прошел в угол, никому особенно не кивая и не пожимая рук. Начальнику рейса Цибайло он дал знак начинать. Тот начал:

– Так, господа, все в сборе. Ефрем Никитич, пожалуйста.

Портовик Забережный развернул распечатку:

– По косаментам на завоз отгружено в порты и прилегающие склады двадцать три тысячи тонн провианта, принято на борты к седьмому числу около двадцати тысяч, погрузка идет на три смены, топлива…

Во время краткого доклада Цибайло косился на Волопасова – тот нарочито небрежно вертелся в кресле, ухитряясь ни на кого не смотреть.

– Викентий Ильич, я так понимаю, что в целом завоз уменьшен на 37 процентов?

– Да, совершенно верно.

– Но первоначально планировалось…

– Я знаю. Вам должна была прийти перерасчетная формула по продовольствию и товарам первой необходимости. Компания произвела изменения по составу служащих, цифры разнятся с федеральным запросом. Пришлось урезать.

– В вашем расчете учитываются только служащие компании.

– Мы только о них и говорим.

Цибайло опустил взгляд на полированную поверхность стола.

– На Севере, Викентий Ильич, находятся волею судеб не только ваши служащие, и даже не столько они. Вы действительно намереваетесь изменить формат завоза?

– Это решение совета директоров.

– Это решение, принятое в Москве. Там же, где нашими усилиями приняты цифры по запросу и утверждены правительством.

– Вы пытаетесь оказать давление на принятие решения? Вы хорошо помните свои полномочия?

– Я не могу гонять порожняк, вам должны были рассказать, чего стоит навигация, во что она обходится…

– …компании. Мы оплачиваем половину стоимости рейса.

– Не весь рейс.

– Вы хотите полную сумму? Основания?

– Мы хотим, чтобы планы завоза были исполнены в соответствии с обязательствами.

– Это невозможно.

– Так ли?

– Не будем заниматься словесными упражнениями.

– Не будем. Вы списываете людей. Реки уже во льду. Это же голод!

– Я повторяю…

– У вас мать в Уэллене!

Стало тихо.

– Это что-то меняет?

– Для человека – меняет.

– Не думал, что здесь будут апеллировать к человечности в такой, я бы сказал, откровенно мелодраматической форме.

– А к ней иначе не апеллируют. Жизнь, молодой человек, знаете ли, сплошная мелодрама.

– Вот как? А по-моему, вестерн.

– Это в Москве, может быть. И в некоторых перекособоченных мозгах. Я не дам вам уморить людей, слышите?

– И что же вы сделаете?

– Я? Я просто поеду к вашей матери и расскажу ей, как вы себя ведете. Пусть она расскажет это соседям, пусть они разнесут это по всей Чукотке… Вот что я сделаю. И попробуйте после появиться там. Вас проклянут, если уже не прокляли. Но шансы отмыться еще есть. Ваше слово решающее. Вы…

Волопасов рассмеялся. Как мальчишка. Запрокинув голову за подлокотник глубокого «гостевого» кресла. Легко поднялся и пошел к выходу…

Остановился:

– Я жду конкретных предложений еще тридцать часов. После пересмотреть решение будет невозможно.

Дверь за ним закрылась, но переглядываться стали только через минуту.

В замызганной привокзальной (дальше можно и не описывать, все они одинаковые) столовой, ныне «чебуречной», или как ее там, куда я захожу поиграть в нарды и выпить коньяка, под вечер слякоть и много народа. Звучит что-то усредненно-восточное. Неторопливо потягиваю битый спирт со жженым сахаром, пускаю дым в пыльные лампы. Окна цветного набора тусклы и призваны скрыть российскую действительность от заезжих глаз. Здесь отдыхают, вспоминая далекую родину. И я ее вспоминаю. Далекую, да не за горами, а за годами.

Партнером оказывается пират с красочно проведенными бровями и глубокими вырезами на щеках. Он не шепчет на зары, и это значит, что он настоящий зарист (тот, кто выкидывает нужное усилием воли). Иии-ииии-лля-иии… – «шешу-беш»! (шесть-пять!) – он достиг края и забил место (играем в длинные, где нельзя бить, и оттого больше смысла и удовольствия), «дор-чаар» – занимает две луны у меня под носом, «сэ-як» – прикрывает последний выход. Мне теперь нужен «оэн» (проигрыш, в отличие от «марса», не совсем позорный, если играешь с настоящим заристом).

Так же крепко сидели передо мной мои непостижимые родственники из Баку, Еревана, Тифлиса, так же метали кости, так же со стуком ставили, протянув руку через доску – увесисто, с волчьим азартом, блеском из-под бровей. Нарды, похоже, хозяина – расписные, лаковые, турецкие, привезенные оттуда, с родины.

Глоток коньяка.