С высоты трех километров поверхность казалась распрямляющимися складками исполинского лица. Там, куда ложилась тень Небесной Цитадели, бледнели руины, затканные старыми блеклыми сетями, зеленые от скользкого моха воронки, похожие на жалобные глазницы.

– Ресурсы подошли к концу, – сказал Эстит. – Креаторы больше не могут плодить, гравиты выбились из последних сил. Мы можем рухнуть от любой бури. Найди нам будущее. Спустись к арахнофагу и попроси совета.

– Я исполню завет, – ответил Синтат.

Его одели в зубчатый кокон и поставили на платформу. Эстит нажал сброс и отвернулся.

Синтат петлял по равнине, избегая ржавых ущелий вдалеке. Днем пауки зарывались в грунт, и он боялся, что наступит на лежку. Обнадеживало то, что в последний год Луны людей на поверхности стало так мало, что арахны начали пожирать друг друга. Если бы он попался, паук сделал бы все, чтобы собратья не почуяли добычи. Синтата бы ели под землей.

Когда на горизонте поднялась горная цепь, атлас мигнул и выключился. Синтат стал взбираться по тропе, усеянной оплавленными кусками железа. Первичные бомбардировки особенно бушевали в горах, где, считалось тогда, зародились пауки. Ракеты оплавили даже высочайшие вершины мира, куда были перенесены главные (прогрессирующие) яйцехранилища.

Похолодало, пошел редкий снег. Вдали замерцали снеговые шапки. Стали попадаться каменные столбы с изображениями пауков. Синтат понял, что вышел на цель. К ночи он увидел, как на склоне вспыхнул и тут же погас огонь. Его заметили. Он ослабил запоры кокона и, сев на глыбу, уговорил себя поесть. Сон одолевал его, когда кокон подал сигнал. Синтат не двинулся. Крадущиеся фигуры, замотанные в лохмотья, замелькали меж камней. Посланец Цитадели приподнялся и двинулся в их сторону.

Подъем оказался сложным. В темноте на горы наползал змеиный туман. Еще одна вспышка озарила воздух, и через три часа Синтат вошел в люковую пещеру. Навстречу ему распрямилось бесконечно длинное тело с маленькой головой. Это и был Арахнофаг.

– Славной доли! Я – посланец последней Цитадели.

– Горькой участи! Я – последний человек.

Вокруг них попискивали усатые карлики в рясах. Их глазки недобро светились.

– Мы будем говорить? – спросил Синтат, видя, как паукоед рассматривает его.

– О чем?

– О союзе и помощи.

Арахнофаг отвернулся. Сквозь белую кожу высокого подбрюшья, изборожденного шрамами, виднелась жесткая копьевидная роговая поросль. «Династийный», – понял Синтат.

– Почему ты называешь себя последним из людей?

– Потому что людей больше нет.

– Ты не считаешь нас принадлежностью вида?

– У вас нет матерей. Вы – слепки прошлого. Вы – дети машин.

– Ты же знаешь, что обеспечить всю популяцию в небе над планетой было нельзя, но мы сумели выстроить цитадели, сумели выжить. А ты? Посмотри на себя. Ты наполовину паук.

– Я человек, – открылись широко посаженные глаза. – Вы ушли от борьбы, а моя династия противостояла стихии в течение шестисот лет!

– Ты называешь пауков стихией? От того, что ты с ними… делаешь… у вас наступил симбиоз. Посмотри на себя. Сравни себя со мной.

– Ты слишком сложно одет.

– Но ты можешь видеть хотя бы пропорции… Я не могу раздеваться на поверхности…

– И не нужно. Я помню… Две руки, две ноги, два глаза… Отец разучивал со мной эту считалку.

– Научи нас жить на планете заново, дай нам такую же реакцию, как у тебя, такую же силу приспособляться к обстоятельствам. Наши силы в небе на исходе, мы хотим земли.

– Хотите крысиной участи?

– Человеческой.

– Ты голоден?

– Хочешь предложить мне паука?

– Сначала его нужно поймать. Идем.

Синтат вышел в ветер, гремя чешуей. Кокон сдулся и потерял конфигурацию. Навигационная башня Цитадели молчала. Арахнофаг пропал. Синтату стало холодно и безразлично то, что произойдет.

Послышался зудящий звук. Словно кто-то быстро проводил тонким пластиком по толстому. Утих. Снова послышался и смолк надолго.

Над утесом, венчавшим вход в пещеру, загорелся огонь. В бликах заплясали склоны. Сверху к ногам Синтата упал камешек. Он медленно поднял голову. На скалу вполз Паук. Его черные лапы обнимали камень. Он ждал. Синтат видел, будто в учебном фильме, как припадает его брюхо к земле, оставляя липкую родильную пелену.

Самка.

Заметила.

Бежать уже нельзя, вход далеко.

Паучиха перемахнула завал и подняла передние ноги, словно обрисовывая ими контуры жертвы. Хелицеры раздвинулись и сдвинулись. Сейчас будет бросок, понял Синтат.

Кокон защитил бы его, но даже один-единственный раз ощутить себя в объятиях живой машины смерти было ужасным испытанием даже с учетом тренажеров.

Паучиха ринулась, и в тот же миг блистающий металлический кол настиг ее в броске, вошел в нее насквозь и пригвоздил к скале, подвигался в стороны, выбросил нити, спеленал дергающиеся ноги, вздыбил их кверху, с хрустом вывернул и сломал. На глазах Синтата металл стал сворачиваться в тело арахнофага, уходить под кожу. Прямо в шрамы.

– Будешь?

Горный убийца запускал руки в паучиху, выдирая лакомые куски. В пещере весело горел огонь.

Карлики-крысы, получившие долю, похрюкивали замаслившимися носами.

– Я не ем паучьего.

– Посмотри сюда.

Синтат ничего не увидел, кроме черно-красного месива в раскрое брюшного бурдюка.

– Откуда, ты думаешь, они пришли на планету?

– Из Ада.

– Тогда как ты объяснишь это?

Арахнофаг вынул из месива связку сосудов. Под ними зарозовел комок слизи.

– Паучье сердце. Ложно-зачаточное.

– И что?

– Вы не читаете книг.

– Нас учат со слуха.

– Мой дед оставил запись… Арахнофагов приглашали в деревню, где по ночам все обращались в пауков. Это называлось «Зов Смерти». Если община была религиозной, она предпочитала, чтобы ее истребили в момент обращения.

– Что ты хочешь сказать?

Арахнофаг запустил клешню под ложносердие и, побурлив в родильной камере, вынул черные сгустки, облепленные родильным гноем.

– Что это?

– Постой… Это похоже…

– Это молодые пауки.

– Это люди.

На багровой ладони лежали крошечные человеческие фигурки с подвернутыми ножками и ручками.

– Это молодые пауки. Потом у них отрастают конечности, из каждой ноги вырастают две лапы, из каждой ноги две… считай, позже деформируется тело… Пауки втянули в себя людскую эволюцию. Сотни лет назад ДНК людей сместилась к паучьей. И я, и мой отец, и дед, и прадед истребляли последствия, противясь очевидному. Смотри.

Охотник разрезал камеру и показал длинный голубой сосуд, тянущийся от брюха к голове.

– Кислородовод. Паук регенерирует свои газы для дыхания, не испуская их наружу. Он не мерзнет. Он может не есть годами. Он может жить в пустоте.

– В космосе?

– Да. – Арахнофаг смеялся. – Да! В пустоте, из которой вам пришлось вернуться. Вы не смогли пробыть в ней и сотни лет. Паук – вековая мечта, исполнение Зова. Наш путь в небо. Но кто думал, что он будет таким омерзительным?

Был шестьсот шестидесятый час полуночи, когда солнце, опоясанное трупной мглой, изрытое ржавыми прожилками ядерных пролежней, закатилось за взорванный горизонт. В обрушившейся ночи закричали от боли пожираемые кислотной моросью кусты, от них порскнули вдоль размоин грязевые ручьи, смерзаясь в бурые сморщенные сосульки. Черная Топь вздулась. Из нее, быстро обрубая корнерезом многометровые тонкие стебли хроникса, в арктической тишине, мучительно, как во время родов, выходил Людвиг.

Он выжег в маске прорезь и оглядел Топь. За день погребального сна каждого «воина-покойника» сносило на многие мили: поверхностные слои дрейфовали как угодно. Иногда солдат, не сумевший обновить жизнеобеспечение, встречался с врагом, тоже мертвым, и они вместе, так и не успев убить друг друга, склеивались и неслись к закату, соприкасаясь погасшими оболочками. Иногда склеившихся проглатывали жадно пучащиеся в сердцевине базальтовых щитов губные каверны вертиколлоидов.