…Когда Ворона отправлялся в поход, всегда шел дождь. У костра он пел странные мотивы, втемяшивавшиеся в душу:

Обязательно, обязательно Я на рыженькой женюсь. Обязательно, обязательно Подберу себе на вкус. Рыжая, Рыжая, Ты на свете всех миле-е-ей. Рыжая, рыжая, Не своди с ума парней!

Позже я понял, чем его песенки отличались от других, – они были дворовые. Из иного, частного бытия, впускавшего только своих. Приблатненно-фабричных, бульварных, отчаянных, ходивших то по двое, то стайно.

Давно я приметил: С весны до весны Все ветры на свете В тебя влюблены. Наташка, Наташка! Чужая жена…

Надрывно и сладостно. Или вот:

А на углу горит мигалочка, В парк пойдем с тобою, Галочка, Место самое отрадное – Твое темное парадное. А у тебя глаза раскосые, Жадно смотрят дяди взрослые, И фигурка мировецкая, Позавидует Плисецкая. Так мигай, мигай, мигалочка, Не забудь о встрече, Галочка, Я приду, ты будь уверена, Ведь у нас не все проверено…

Мне еще не совсем представлялось это – шпанская юность, кепки, окурки, участковые в гимнастерках и портупеях, парки с духовой музыкой и бильярдными павильонами, летними эстрадами, танцплощадками и драками вдали от фонарей. Коммунальные кухни: синяя, до половины, закраска стен, монолитная ручка спуска бачка на шпагате или цепочке, внешняя проводка, расписание газет и звонков.

А монолитные подоконники, на которых сиди хоть все лето? А тяжкая дворянская лепнина? Поистине, простые советские люди были в чем-то первопроходцами-колонизаторами в мире чужом, но быстро адаптируемом под себя. Взять хотя бы анекдотически классическое квашение капусты в помпезных ваннах…

А сшитые в муках платья, срисованные с трофейных экранов, летящие овевая, волнуя и пугливо, крылом, – отталкивая, хлеща, обдавая? Все эти ситцы и креп-жоржеты, все заколки и босоножки, и пустынные улицы, и бочки с квасом, и пивные, и фронтовики, с пустыми рукавами, на костылях, увешанные еще настоящими орденами и медалями, а не меленькими, унижающими воинское достоинство планками.

У каждого есть точки соприкосновения с чем-то бо́льшим, чем он сам, «точки ввода», сопричастности мировому духу. Это были последние спокойные дни страны, которую уже не успею разлюбить.

Странно!..

Я, наверно, так и не смогу объяснить, что для меня значит Родина, которую строго-настрого писали с прописной, заглавной буквы. Нет, нет, никогда я не буду знать наверно, что это такое. Но среди тех, кто честно старался объяснить мне безмерность Родины, был и остается Ворона Алексей Алексеевич, имперский офицер, донесший до меня, может быть, самое главное: умение жить так хищно вальсируя, чтобы это поневоле запоминалось другим.

Безбожно льстя той допотопной, топорно, с истинно русской страстью исполненной технике, что показывала нам бескрайний мир, экраны наши отчего-то звали не серыми, а голубыми.

Почти не помню телика под названием «Экран-3». При мне он уже ничего не показывал. Глухой к увещеваниям ладонного ребра, швабры, молотка, он мог только оглушительно трещать. Ящик весил почти двадцать кило, несмотря на крохотную трубку, и был обделан веселенькой фанерой цвета испеченного заживо мулата. Сын «КВНа», лишенный линзы.

Телик моего детства назывался «Темп». Ч/б. Четыре трогательных черных конических ножки, на лицевой стороне – круглая переключалка на 12 программ (работало 4), аскетичная кнопка «вкл/выкл» и пять незабываемых регуляторов, отпечатавшихся во мне навечно – сверху вниз – «громкость, яркость, контраст, четкость, гетеродин». О крутилки, увы! Не вы помогали тому чуть двоящемуся изображению, которое вдруг исходило ужасными полосами, рябило – и гасло…

Оно могло издохнуть прямо субботним вечером, прямо посреди мультяшной песни Львенка и Черепахи из «Спокойной ночи, малыши!» с «новой» пластилиновой заставкой, к которой не скоро привыкли, и ничего не оставалось, как идти спать.

Наутро отец, если, конечно, был выходной, вооружался паяльником и отвинчивал заднюю крышку, кладя винтики в индийскую пепельницу. Начиналось священнодействие. Доставалась схема, откладывался в сторону «паспорт изделия», и запах канифоли плыл по большой комнате. Я был на страже.

– Видно что-нибудь?

– Не-а.

– А теперь? – спрашивал папа.

– О, что-то пляшет…

– А так?

– На секунду появилось… исчезло.

– Совсем трубка сдохла… – вздыхал папа.

Он углублялся в схему, я забегал ему за спину и видел занятнейшие переплетенные проводки, крохотные цветные колбочки стабилизаторов напряжения, бирки со странными номенклатурами – башенки и угодья неведомого города и воображал себя на его улицах, жителем электроджунглей в катышках трудновытираемой пыли, работником тока, служителем слабо потрескивающего культа. Папа был бог, возрождавший крохотную жизнь, придававший ей смысл прикосновениями к ее замершей сути.

«Международная панорама», «Девятая студия», «Отзовитесь, горнисты!».

Ящик заменял советским людям камин. Сколько издевались в газетах и журналах над прилипшими к экрану, словно втайне отчаявшимися получить от жизни большее! Сотни фельетонов высмеивали доминошников, игнорировавших лекции залетных лекторов из общества «Знание», а заодно весь наш бедный, задыхающийся от неврастенической жертвенности отставников культпросвет. Кстати, подавляющее количество доминошников были фронтовиками и отстаивали свое право давать событиям свою альтернативно-«доминошную», а не выверенно-официозную оценку, – блюсти себя в своей свободе. Я всегда уважал их сплоченную сумрачность, готовность мгновенно навести порядок во дворе, их братство, цепко следящее за послевоенной порой куда лучше старух на лавках. Они будто спинами дружно чуяли, кто вор, кто падальщик, а кто барабанная шкура.

А ящик – пылал парадами, победительной апатией программы «Время», но отчего-то высшей его точкой был спорт. Даже не монотонный «товарищеский» футбол, а именно олимпиады, и именно зимние, словно исконно наши, где мы, жители снежных равнин, традиционно непобедимы, но имеем опасных врагов.

Канадцы или мы? ЦСКА, «Крылья Советов», Зинэтула Билялитдинов, Харламов, Якушев, Мальцев, Третьяк.

Но главное из главнейших упоений ждало нас, слетевшихся на неясное свечение, когда наступало Фигурное Катание. Комментатор каждый раз говорил, какого цвета костюмы выступавших пар. Но мы точно знали, что нашим противникам не помогут никакие декораторские изыски.

Наши! Безукоризненное скольжение, ни единого падения, юмор, дерзость, техника! Словно в фигурках на льду сказывались какие-то идеальные «мы», белозубые, отважные, вечно молодые.

Советчина, Родина моя. «На аэродроме товарища Брежнева встречали… и другие официальные лица». «Сельский час», «Обыкновенное чудо», «Бегство мистера Мак-Кинли».

Отсветы экрана плыли не во встроенном «купе» и даже не в модной тогда «стенке» – в румынском серванте. Разноцветно горела елка. Сервантом папа отгородил в большой комнате «кабинет» – чертежную доску, заваленную приборами, кресло, полки с инженерными пособиями.

…Они выкатывались на иностранный лед, готовые свершить чудо. Роднина – Зайцев, Бестемьянова – Букин. Партнер – всегда огромный и молчаливый, партнерша – гибкая и веселая. Рабочий и колхозница застоя.

Одиночник Бобрин, ледовый шутник и балагур. Волков. Водорезова. Пируэт «бильман». Двойной тулуп. Жук и Тарасова. Танец гусар в киверах! Тырьям-тырьяри-рям-тырьям, тырьям-тярьям-прям-прям! Калинка!!!

Пьедестал. Два, а то и три наших алых флага со скромными, спрятавшимися в углу серпомолоточками. Пурпур, величие, слезы. Славь-ся-а-а, Ате-чество (вдох) на-а-ше-е сва-а-бо-дна-е!

В час общего величия мы вставали с диванов и стояли до конца гимна, как во время Минуты молчания Девятого мая.

Милые мои люди… Те, кто лежит теперь под скромными камнями с надписями «1918–1981» или «1929–1992»! Я люблю вас.

Наши серые олимпиады длились с десяток лет, но отчего-то именно они отпечатались победными голосами комментаторов (Саркисян, Котэ Махарадзе, Озеров) в самую существенную часть детства.