Еще в рассказе об Иване IV Грозном говорилось, что Русское государство, присоединив к своим территориям Казанское и Астраханское ханства, де-факто превратилось в империю, небольшую, не мировую, но империю. Но от де-факто до де-юре путь большой, сложный, неравномерный. Какие-то процессы внутри государства проходят быстрее, какие-то медленнее. Например, Москва как столица державы по своей административной структуре превратилась к середине XVII века именно в столицу небольшой, но быстро растущей империи. А законодательные процессы явно отставали от требований момента, да и динамичное со-единство светской, боярской и духовной властей где-то со второй половины шестидесятых годов XVII столетия стало давать сбои, о чем дело Никона и свидетельствует, о чем свидетельствуют позднейшие события, о которых речь пойдет ниже.
Недооценивать роль Алексея Михайловича в сложном процессе движения русской державы от национального государства к империи, приуменьшать его значение в русской истории только из-за того, что он был человеком некрутого нрава, было бы несправедливо.
Алексей Михайлович упорно ждал восточных патриархов не только из-за дела Никона, который, не понимая стратегического (если не эпохального) значения момента, совсем загрустил, занервничал, а в ноябре 1664 года даже поддался на уговоры боярина Зюзина и решил вернуться в Москву… патриархом! Доводы боярина были так слабо аргументированы, что поверить в них мог разве что ребенок. Или утопающий, хватающийся за соломинку. Наивный Никон, как и все наивные люди, был вечным ребенком. К тому же бурный поток жизни тянул его ко дну. Тут и Зюзину поверишь.
Первого декабря Никон явился в Успенский собор, участвовал в богослужении как патриарх и отправил в царский двор человека с сообщением для государя о своем приходе. Ну разве мог здравомыслящий человек в нормальном состоянии пойти на подобный шаг после всего случившегося! Ну разве мог царь прибыть к Никону в Успенский собор 1 декабря 1664 года?! Да нет, конечно! Но загнанный, затравленный Никон не был в те дни и не мог быть человеком здравомыслящим… Царь не вышел к нему. Никон покинул Москву. Наконец-то он понял, что опала его окончательна, что возврата к прошлому нет и не будет.
Зюзина пытали, приговорили к смертной казни, но царь отменил приговор боярского суда, и Зюзина сослали в Казань. Не очень суровое наказание! Впрочем, не наказание Зюзина странно в этом деле, а то, как удалось Никону со свитою монахов Воскресенского монастыря незамеченными проехать несколько десятков километров, явиться в Успенский собор. Любой здравомыслящий противник низвергнутого патриарха наверняка бы выставил охрану у ворот монастыря, лазутчиков, осведомителей. Наверняка так и было, особенно если учесть, что люди Боборыкина постоянно отслеживали все перемещения в Воскресенской обители Никона. Незамеченным он бы не смог проехать от берегов Истры к Боровицкому холму, и последующие события косвенным образом подтверждают это. А значит, царь наверняка знал о поездке Никона с того момента, как карета опального владыки выехала из монастыря. Почему же он не остановил это действо в самом начале? Может быть, потому, что последующая сцена в Успенском соборе была спланирована союзниками Алексея Михайловича и санкционирована самим царем, пусть и Тишайшим, но здравомыслящим, неглупым и неплохим политическим деятелем.
Никон вернулся в Воскресенский монастырь опустошенным, разбитым. Теперь ему оставалось только одно: покорно ждать Собора и надеяться лишь на Бога. Больше ему надеяться было не на кого. Он даже на себя, на свое полемическое мастерство не мог положиться, зная, что серьезной полемики на Соборе не будет, будет судилище!
Не зная, к кому обратиться за помощью, кого взять себе в союзники, Никон совершил еще одну грубую ошибку. Он написал пространное письмо патриарху Дионисию о своей распре с царем и боярами, раскритиковал Уложение 1649 года, осудил внутреннюю экономическую политику царя, изложив свое весьма нелицеприятное мнение о Паисии Лигариде… Это письмо, написанное в духе князя Андрея Курбского, не просто выносило сор из избы, но обвиняло царя, бояр, священнослужителей — и Паисия Лигарида, и всех восточных патриархов, не отреагировавших на приезд опального греческого митрополита в Москву. Оно наверняка не понравилось бы патриарху Дионисию, и Никон обязан был знать это.
Но утопающий хватается за соломинку. Воскресенский пленник передал письмо одному своему родственнику, но тот был схвачен людьми царя, зорко следившими за монастырем. Содержание письма возмутило царя, но он даже после этого не рискнул созвать Собор. Ему не нужны были полумеры, он мечтал не только о полной победе над Никоном, но еще об одной важной победе, о которой, быть может, не догадывались ни его союзники-бояре, ни священнослужители.
Затянувшееся дело Никона самым непосредственным образом сказалось на расколе в Русской православной церкви. Противники нововведений в обрядах и исправлений в книгах почувствовали слабину со стороны церкви, надолго лишенной патриарха, и все смелее стали проявлять недовольство как в Москве, так и в других городах России. Казалось бы, царь должен был обратить на данный факт внимание, забыть обиды, вернуть на патриаршую кафедру Никона, который активно начал реформы и, учитывая его упорство и суровую волю, мог довести их до логического завершения, не допустив в России того, что произошло в других странах Европы, где реформационные процессы в церкви сопровождались братоубийственными войнами и гибелью сотен тысяч людей.
Алексей Михайлович не мог не знать о событиях недавнего прошлого в странах Западной Европы. Он обязан был знать, что у него под носом, в столице России расширяется раскол, что к недовольным реформой Никона стали примыкать некоторые иерархи, члены известных боярских семей, что раскольникам симпатизировали даже в царской большой семье! Царь наверняка знал об этом. Никон наверняка надеялся на то, что Алексей Михайлович призовет его к себе, как, например, призвал когда-то к себе в минуту, опасную для государства, император Византийской империи Юстиниан полководца Велизария, и тот разгромил аваров, прорвавшихся к стенам Константинополя.
Но великий государь российский обратился не к Никону, а к созванному весной 1666 года Собору.
Этот религиозный форум признал реформу Никона правильной, а раскольников осудил. Более того, Собор 1666 года осудил самих знаменитых приверженцев раскола, лишил их священных санов. Сразу после Собора все осужденные, кроме протопопа Аввакума и дьякона Федора, покаялись и были прощены. Эта победа сторонников реформы Никона пользы ему самому не принесла. Данный факт является лишним доказательством того, что не гении выбирают и делают историю, а история выбирает и пестует гениев.
На весеннем Соборе 1666 года дело Никона по вполне понятным причинам не разбиралось, союзники Алексея Михайловича, что называется, копили силы. Осенью того же года в Москву прибыли патриарх Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий. Патриархи Константинопольский и Иерусалимский прислали в столицу письма, в которых выразили полное доверие двум своим коллегам и согласие на суд над Никоном.
Великий Собор церковный начал работу в ноябре 1666 года. Он одобрил реформу патриарха Никона, а затем занялся делом Никона. В роли обвинителя выступал сам Алексей Михайлович. Со слезами на глазах он перечислил все нанесенные ему, Православной церкви и государству «обиды». Никон защищался яростно и грубо. Досталось в его высказываниях всем, особенно восточным патриархам. «Ходите по всей земле за милостыней!» — сурово повторял обвиняемый. Многие присутствующие на Соборе относились к приезду восточных патриархов и митрополитов с иронией, но держали эту иронию в себе. Никона на Великом соборе не держали никакие тормоза. Он говорил резко, и в этой часто не оправданной моментом резкости была его слабость, слабость затравленного собаками медведя.
Собор единодушно снял с него патриаршество, священство и отправил осужденного в ссылку в Ферапонтовский Белозерский монастырь.
