«Многие грады каменные созда и в них превеликие храмы <…> и многие обители устрой — и сам богоспасаемый град Москву, яко некую невесту, преизурядною лепотою украси, многие убо в нем прекрасные церкви каменные созда и великие палаты устрой, яко и зрение их великому удивлению достойно; и стены градные окрест всея Москвы превеликие каменные созда, и величества ради и красоты проименована его Царь-град внутри же его и палаты купеческие созда во упокоении и снабдении торжников и иное многое хвалам достойно в Русском государстве устрой»[199].

Четырнадцать лет до воцарения трудился в поте лица своего Годунов, для одной только столицы он сделал так много, что все, сотворенное в эти годы, считает И. Е. Забелин, составило новую эпоху в истории градостроительства. Но, оказывается, работал он не покладая рук лишь с одной целью: обмануть народ, обольстить его. Почему же так невзлюбили Годунова историки, почему даже явные его достижения некоторые исследователи очерняют, называют их вынужденными?

После разгрома князей Шуйских в 1586 году Годунов, по версии Н. М. Карамзина, Н. И. Костомарова, И. Е. Забелина и других, якобы боясь бунта и волнений московского люда, хорошо относившегося к проигравшим важную очередную битву за власть Рюриковичам и их сподвижникам, решил ублажить столичных жителей громадной стройкой.

По черте Земляной осыпи (Земляного вала) он повелел соорудить каменные стены. По цвету камня новый крупный район получил название Белый город, а чуть позже — Царь-град. Грандиозная по тем временам стройка велась семь лет, руководил ей русский архитектор Федор Конь. (Надо подчеркнуть, что во второй половине XVI в. в Москве и во всей стране появилось много отечественных мастеров строительного дела, своя русская школа зодчества. Федор Конь, например, возвел в 1595–1602 годах великолепные крепостные стены вокруг Смоленска.) На работах в Белом городе были задействованы москвичи, жители подмосковных сел и деревень занимались заготовкой и подвозом камня. Все они своевременно получали хорошее жалованье, но… делал это Годунов ради своих корыстных темных интересов. Какой нехороший Борис! Людей на большое дело организовал, деньги им платил, многих осчастливил, а сам, понимаешь, думку черную задумал, царем захотел стать! Как не стыдно ему было в глаза-то людям смотреть? Небось, догадывались они, неглупые от роду, почему так старается Борис. Догадывались. Но все равно радовались. Потому что людям всегда радостно было получать хорошие деньги за дело, которое еще и душе любо.

Годунова они в дни получения жалованья не ругали, а хвалили. Хвалили они его долго. Но что-то после гибели царевича Дмитрия с русским народом случилось для Годунова неожиданное, странное. Мудрый царедворец, тонкий знаток политических игр совершил какой-то грубый просчет в сложнейшей многоходовой комбинации, которая в конце концов Бориса к трону привела, дело всей его жизни погубила. Впервые об этой ошибке он мог задуматься уже после воцарения, даже после почти двухлетнего царствования, когда в конце 1600 года в народе слух пошел: царевич Дмитрий жив. Это была убийственная для родоначальника новой династии весть. Его поразило не то, что Дмитрий жив, а то, что народ принял этот слух за правду. Народ доверчив, но в меру, он знал это. «Оживить» в его сознании последнего сына Ивана Грозного мог в том числе и его просчет, о котором сам Борис Годунов долгое время не догадывался, уверенно играя партию своей жизни, а лучше сказать — уверенно проводя сеанс одновременной игры с очень серьезными соперниками, причем выигрывая почти у всех. Выигрывая с большим преимуществом. Выигрывая до конца 1600 года, когда на всех досках, где игра еще продолжалась, вдруг случилось страшное, непонятное, и Борис стал медленно упускать инициативу, сдавать позиции, нервничать в жестоком цейтноте. Если бы у него было время на раздумья, он хотя бы попытался отыскать ошибку, первопричину надвигающегося краха. Но у Бориса Годунова времени не было. Оно появилось у хронистов и авторов житийной литературы, у историков и писателей. Все они в поисках фактов и событий волей-неволей давали оценки тем или иным поступкам правителя, а позже царя, отвечая на вопрос, который безответно волновал Годунова: где же была совершена стратегическая ошибка? Почему слух о Дмитрии живом с легкостью огня в засушливое лето разнесся по стране? Когда началось то, что погубило дело Бориса?

После смерти в декабре 1586 года Стефана Батория — короля польского и великого князя литовского между Речью Посполитой и Русским государством началась долгая дипломатическая игра в выборы нового короля польского. Поляки еще в 1584 году, сразу после воцарения Федора Ивановича, знали, со слов своего дипломата Сапеги, что представляет собой новый русский монарх.

Польский дипломат находился в год смерти Грозного в Москве и после получения указания Батория вести себя с Федором жестко, наступательно, явился 22 июня на прием к царю. Цель у него была простая: востребовать от Федора возвращения отнятых русскими земель, установить границы, существовавшие во времена Витовта. Сапега увидел Федора на троне и несказанно удивился. Русский царь, с виду совсем ребенок, с детской наивной улыбкой, бледный, с увлечением рассматривал скипетр и тихо что-то говорил при этом обескураженному послу. «Хотя про него говорили, — напишет позднее Сапега, — что у него ума немного, но я увидел, как из собственного наблюдения, так и со слов других, что у него вовсе его нет!» Вот радость-то для всех недругов русских. Вот о чем могли мечтать они в счастливых снах: на Руси царь дурачок!

Но радость та была преждевременной. Потому что рядом с троном стоял Годунов. В 1584 году Сапега не придал этому обстоятельству большого значения. Но в 1586 году, после смерти Батория, поляки уже знали, кто на Руси царь, а кто — вершитель всех дел. Более того, к этому времени они, как и другие соседи Русского государства, догадывались о том, что в Москве грядут великие события и Годунов в них будет играть главную роль.

Дипломатическая игра в выборы польского короля закончилась явно не в пользу Москвы. Королем Речи Посполитой в 1587 году стал Сигизмунд III Ваза, крупный государственный деятель своего времени. В 1592 году он займет и шведский престол, а в начале XVII в. станет одним из организаторов интервенции в государство Московское.

Так, может быть, беды Годунова начались именно с осечки на польском дипломатическом фронте? Нет, ошибок русские в той схватке не совершили, как и в других международных делах. Стараясь не ввергать страну в военные конфликты, Годунов тем не менее доказал в 1590 году, что он может собрать, обмундировать и вывести на поля сражений крупные боеспособные войска. В начале того года русские собрали трехсоттысячное войско на северо-западных границах, объявив войну шведам, разбойничавшим в Заонежье, в Олонецкой земле, в долинах Ладоги и Двины.

В той войне принимал участие царь Федор Иванович. Вместе с царицей он выехал из Москвы в Новгород, затем, оставив супругу в городе, сел на боевого коня… Сделал он это не по собственной воле. Для счастливой жизни ему вполне хватало Московского Кремля, походов с женой по московским и подмосковным монастырям, но Годунову царь нужен был в той войне, царь нужен был войску. Борис собрал огромные силы. Русские полки возглавляли Федор Мстиславский, Дмитрий Хворостинин, сибирский царевич Маметкул, Ураз-Магмет Онданович Киргизский, известные в ратном деле воеводы. Руководить ими Борису было сложно из-за местнических в рядах полководцев настроений, с которыми боролись русские цари до него и будут бороться еще долгие десятилетия.

Федор Иванович, каким бы слабоумным его ни называли, удовлетворил просьбу правителя и, пока хватало у него сил, хотя бы своим присутствием и царственным видом помогал Борису совладать с местническим упрямством знатных полководцев.

В той войне Россия одержала победу, по своим последствиям незначительную. Шведы, не обладавшие столь громадными людскими ресурсами, достойно сражались против русских. Этот факт мог подсказать и Годунову, и воеводам, и царю многое: русские могли уже почувствовать пока еще едва заметное свое отставание в вооружении. Но они не почувствовали этого. Они надеялись на безграничные людские ресурсы, на огромные средства, с помощью которых всегда можно было собрать трехсоттысячное войско.