На самом деле все было немного не так. Иван IV Васильевич все же уехал домой, практически без охраны, да еще повелел отправить в Москву конницу, несмотря на дождливую осень. Конница, как сказано выше, набиралась в войско из поместных дворян. Им нужно было платить немалые деньги за пребывание в Казани, да и оставлять их под опекой ненадежных бояр было опасно. Возвращаясь домой, конники потеряли много лошадей, но это уже не волновало царя.

У него родился сын Дмитрий! И радовался царь своему первенцу как двадцатидвухлетний венценосный романтик.

Следующий, 1553 год был для Ивана IV тяжелым. Из Казани поступили неутешительные вести о бунте черемисов и вотяков. Бояре чувствовали себя победителями, не желая признавать одну простую истину: взрыв в Казанском ханстве, несмотря на взятие столицы и внешнее проявление воинственными народами покорности, мог случиться в любое время. Поэтому не должен был русский царь сидеть в Казани до тех пор, пока там все не успокоится, пока русские не «обрусят» завоеванную землю. Черемисы и вотяки одержали несколько побед. В Москве заволновались.

Царь собрался в новый поход, но болезнь свалила его с ног. Горячка несколько дней мучила Ивана IV. Он бредил, терял сознание, приходил в себя, вновь бредил. Москва выглядела растерянной. Надежды на выздоровление царя таяли с каждым днем. Он все реже приходил в сознание. Дьяк Михайлов стоял у одра и ждал.

Наконец бред отступил, будто горячка решила предоставить умирающему несколько минут для того, чтобы закончить главные земные дела. Царь верно понял этот подарок судьбы и продиктовал завещание, согласно которому его сын Дмитрий стал преемником Ивана IV Васильевича… Болезнь не переходила в атаку, ждала: не все дела земные завершил царь.

Дьяк Михайлов призвал бояр, зачитал им завещание, сказал, что нужно присягой утвердить завещание. И тут разразился спор. Некоторые из бояр присягать грудному Дмитрию не хотели. Среди них оказался и брат двоюродный, сын князя старицкого Андрея Ивановича, Владимир Андреевич. Он вел себя вызывающе, гордо. Князю Воротынскому брат царя крикнул: «Как ты смеешь ругаться со мной?!» Воротынский смело ответил: «Я могу и подраться с тобой, как верный слуга моих и твоих государей Ивана IV и Дмитрия!» Спор разгорался. Совсем ослабевший Иван неимоверным усилием воли призвал бояр к себе, спросил тихим голосом: «Кого же вы хотите избрать в цари? Дмитрий — вы в этом клялись мне — для вас есть законный царь… Вы будете отвечать перед Богом». — «Царь, — сказал Федор Адашев, — мы не хотим служить Захарьиным. Мы знаем, что такое боярское правление. Но мы не против Дмитрия». Бояре покинули его в тяжком раздумье. Никто из них не догадывался о том, что болезнь может уйти.

На следующий день бояр вновь призвали к Ивану IV. Ему стало еще хуже (то ли артистом он был гениальным, то ли болезнь написала чудо-сценарий). С трудом одолевая слабость, царь сказал, обращаясь к Воротынскому и Мстиславскому, уже присягнувшим ему и его сыну: «Не дайте боярам извести Дмитрия, бегите с ним в чужую землю». А затем голосом, слегка окрепшим, обратился к Захарьиным: «А вы-то почему не присягнули? Думаете, вас бояре пожалеют? Они вас первыми погубят».

В тихом голосе царя было столько правды, столько жизни, что все стоявшие у одра (да нет, не смертного) тут же дали клятву и присягнули в верности Дмитрию.

Они покинули покои царя в тяжких предчувствиях. Опять боярское правление на многие годы! Опять хаос во дворце, томительная постоянная неизвестность. Что может быть страшнее?

Страшнее может быть только мстительный романтик на троне. Романтизм может быть полным надежд, жизнерадостным. Но, как правило, романтики — это бурные, буйные, как майская гроза, и необузданные люди. Их романтизм сродни идеализму пополам с мечтательностью, он убийственно беспощаден. А если романтик на троне еще и избалован, то бед от него жди через край! Романтик Иван IV Грозный был как раз из этих, последних: ущемленный в детстве и отрочестве, избалованный в юности, недополучивший материнского тепла и материнской ласки, издерганный боярами, разуверившийся в людях, он жил «от противного», вопреки, таким же был его романтизм. Может быть, именно неутоленная жажда жизни спасла его в те дни. Он выздоровел.

И озлился на Сильвестра, который не дал на растерзание боярам Владимира Андреевича, и на Адашева, все чаще проявляющего независимость. Царям независимые ни к чему.

Между тем дела государственные отвлекали Ивана IV от расправы. Московское государство налаживало связи с Западом, в частности с Англией, товары которой стали поступать на Русь через Архангельск. Справившись с восстанием в Казанской земле и надежно пристегнув ее к России, Иван IV в 1556 году покорил Астраханское ханство, значительно расширив границы государства. После присоединения Астрахани перед Боярской думой, ближайшим окружением царя и самим Иваном IV Васильевичем встал важнейший вопрос, в какую сторону направить экспансию: на Крым, на Литву или куда-то еще. Жизнь подсказала ответ на этот сложнейший вопрос через четверть века. В 1556 году его еще не знал никто.

Царь давно мечтал сокрушить Литву, и когда началась Ливонская война в 1558 году, он увяз в ней, как и Литва, Швеция и Польша. Сильвестр и Адашев убеждали его в том, что сначала нужно захватить Крым, а уж потом, используя выгоды сего приобретения, вплотную заняться западным соседом. В этом предложении был свой резон. Приобретя Крым, Московия прижалась бы к Литве и Польше жестким полумесяцем, который в конце концов поглотил бы западного противника. Если бы не одно «но»: если бы не грозная могущественная Османская империя, которая ни при каких обстоятельствах в XVI–XVII веках никому не разрешила бы завоевать Крым. Об этом Сильвестр и Адашев не подумали, как и Андрей Курбский, прекрасный полководец, писатель, историк, знаменитый более всего тем, что бежал от царя в Литву.

Несколько походов в сторону Крыма успехов не имели. Это отрицательно сказывалось на всех делах государства и раздражало Ивана IV. Приближался разрыв царя с Сильвестром, Адашевым и Курбским, приближалась опричнина. Захарьины и царица Анастасия тоже обвиняли недавних любимчиков царя в крымских неудачах. Зимой 1559 года Сильвестр, овдовевший и уже не имевший никаких причин оставаться в Москве, отправился в отдаленный монастырь, Адашев — в Ливонию, в войско. А 7 августа следующего года неожиданно скончалась Анастасия. Последние годы жизни она держалась, как говорится, единым духом святым: болела часто и хоть сопротивлялась, тянулась к жизни, но угасала на глазах. Июньский пожар 1560 года так перепугал ее, что вся силушка, державшая ее на плаву жизни, ушла. А с нею ушло, исчезло в ее муже все, что позволяло называть Ивана IV не Грозным, а, скажем, Иваном-Завоевателем.

В «московском подгороднем» селе в 1469 году в семье крестьянина родился сын Василий. Отец отдал его к сапожнику в обучение. Василий, трудолюбивый и богобоязненный, понравился мастеру. За обучением да суетой в мастерской быстро побежало время. Однажды, как говорится в житии Василия Блаженного, к сапожнику явился молодой гордый заказчик и попросил сшить ему сапоги красивые и прочные: чтобы несколько лет им сносу не было и чтобы вид они не потеряли. Деньги обещал немалые, оставил большой задаток. С размахом был человек — сапожник таких любил. Он обещал выполнить заказ в срок и в этот момент заметил на лице ученика улыбку. Когда посетитель вышел, мастер сердито спросил ученика: «Почему ты так недоверчиво улыбался? Одним своим видом ты мог напугать заказчика».

Юноша Василий грустно пожал плечами и сказал, что он не хотел пугать странного посетителя, который заказывает сапоги на несколько лет, хотя жить ему осталось меньше суток. Хозяин занялся своим делом, но на следующий день молодой гордый человек действительно умер.

Неудивительно, что с таким даром предсказания один был путь Василию — в пророки. Он покинул мастерскую сапожника и стал юродивым. Без одежды, с тяжелыми веригами на плечах, босой в любое время года (его так и прозвали — «нагоходец»), он частенько появлялся на Фроловском мосту, за которым, над кремлевским рвом, стояла церковь Святой Троицы. Здесь собирались нищие, калеки, старики «и жалобными заунывными голосами испрашивали себе подаяние у прохожих и проезжих»[169].