— Точно. Эта работа так изматывает. Видит Бог, я занимаюсь этим всего два года вместо тебя, но уже начинаю понимать, какую тяжесть ты тащил на плечах все это время. Ты уже думал, кто займет твое место?

— Да.

— Макиавелли?

Эцио покачал головой.

— Он никогда не согласится. И он слишком много думает для того, чтобы быть лидером. Наша работа, — и я говорю это со всей скромностью, — нуждается в человеке сильном и уверенном. В наших рядах есть один такой. Раньше мы никогда не призывали его на помощь, но исходя из того, что я разузнал о его дипломатических миссиях, думаю, он готов.

— И ты считаешь, что остальные — сам Никколо, Бартоломео, Роза, Паола и Ла Вольпе — поддержат твой выбор?

— Думаю, да.

— И кто же это?

— Лодовико Ариосто.

— Он?

— Он дважды ездил из Феррары в Ватикан в качестве посла.

— И Юлий его чуть не убил.

— Это была не его вина. Тогда у Юлия были разногласия с герцогом Альфонсо.

Клаудия удивленно посмотрела на брата.

— Эцио, ты сошел с ума? Разве ты не помнишь, на ком женат Альфонсо?

— Да, на Лукреции.

— Лукреции Борджиа.

— Теперь она ведет тихую спокойную жизнь.

— Скажи это Альфонсо! Тем более Ариосто болен, я уж молчу о том, что он поэт! Я слышала, она работает над какой-то чепухой о сире Роланде.

— Данте тоже был поэтом. Быть поэтом не значит быть слабаком, Клаудия. Лодовико всего тридцать восемь, у него есть все необходимые связи, и, прежде всего, он чтит Кредо.

Клаудия угрюмо насупилась.

— Мог бы еще Кастильоне предложить, — пробормотала она. — Он вообще актер.

— Я принял решение, — твердо заявил Эцио. — Но окончательное, разумеется, примет Совет.

Клаудия долго молчала, потом улыбнулась.

— Тебе, правда, нужно отдохнуть Эцио. Может, всем нам нужно. Какие у тебя теперь планы?

— Я еще не знаю. Думаю, сперва покажу Софии Флоренцию.

Клаудия погрустнела.

— От Аудиторе там уже почти ничего не осталось. Ты слышал, что Аннетта умерла?

— Аннетта? Когда?

— Два года назад. Я разве тебе не писала?

— Нет.

Они оба замолчали, вспоминая старую экономку, которая осталась верна им и спасла их, когда всю их семью и их дом уничтожили тамплиеры, тридцать лет назад.

— И все же, мы поедем туда.

— И что ты будешь там делать? Останешься в городе?

— Сестренка, я, правда, не знаю. Но я думал… если найду подходящее место…

— То что?

— Я мог бы посадить небольшой виноградник.

— Ты же ничего в этом не смыслишь!

— Я научусь.

— Ты — и виноградник! Срезать гроздья!

— Ну, я же знаю, как пользоваться клинком.

Клаудия смерила его презрительным взглядом.

— Брунелло ди Аудиторе[58]! А чем же ты будешь заниматься между сборами урожая?

— Ну, я думал, что могу попробовать написать книгу.

Тут Клаудия не стала сдерживаться и рассмеялась.

Но позже Клаудия с удовольствием наведывалась в поместье на холмах близ Флоренции, которое приобрели Эцио и София. Вложив в полуразрушенное поместье деньги, полученные от продажи книжного магазина Софии ассассинам, и собственный капитал Эцио, они за два года превратили его в скромный, но весьма прибыльный виноградник.

Эцио похудел и загорел, и целыми днями ходил в простой одежде. София часто ругалась, что руки его слишком загрубели от работы на винограднике и не подходят для занятий любовью.

Но это ничуть не помешало им родить двух детей: Флавию в мае 1513 года и Марчелло — годом позже, в октябре.

Клаудия любила племянников сильнее, чем полагала, что сможет полюбить. Однако, даже учитывая двадцатилетнюю разницу в возрасте, она была уверена, что никогда не станет для Софии своего рода свекровью. Клаудия никогда не вмешивалась в их отношения и заставляла себя приезжать в поместье Аудиторе близ Фьезоле в два раза реже, чем ей самой хотелось бы. Тем более, в Риме у нее самой появился новый муж.

Но даже Клаудия не любила детей так, как любил их Эцио. В них и в Софии Эцио наконец-то нашел смысл, который искал всю жизнь.

У Макиавелли, по политическим причинам, было трудное время. Он даже некоторое время пробыл в изгнании. Но когда все оказалось позади, и Макиавелли снова смог вернуться во Флоренцию, он стал частым гостем на вилле Аудиторе.

Когда его долго не было, Эцио начинал скучать, хотя его и раздражали едкие комментарии старого друга на счет отговорок, которые он придумывал вместо того, чтобы сесть и написать мемуары. Урожай 1518 года был плох, и Эцио умудрился подхватить какую-то инфекцию, которую проигнорировал, и которая терзала его всю зиму.

Близилась весна 1519 года.

Ранним вечером Эцио в одиночестве сидел у камина в столовой с бокалом красного домашнего вина. Перед ним лежали перо и бумага, и он в очередной раз пытался начать шестнадцатую главу, но воспоминания казались ему куда скучнее реальных событий. Поэтому спустя некоторое время он как обычно отодвинул рукопись подальше. Эцио собирался выпить вина, но его одолел приступ болезненного кашля, и бокал упал на стол со страшным грохотом. Вино разлилось, но бокал не разбился. Эцио встал, чтобы подхватить бокал, подкатившийся к самому краю стола, и аккуратно поставил его, когда вошла София.

— Как ты, любимый?

— Все хорошо. Извини за беспорядок. Дай мне тряпку.

— Забудь о тряпке. Тебе надо отдохнуть.

Эцио нащупал рукой стул, и София, подойдя к нему, помогла ему сесть.

— Сиди, — мягко приказала она, а потом достала бутылку без этикетки, горлышко которой было обмотано белой тканью, и проверила, сколько вина там осталось.

— Лучшее лекарство от простуды, — застенчиво подал голос Эцио. — Никколо еще не приехал?

— Уже здесь, — ответила София и сухо добавила: — Я принесу вам другую бутылку. Эта почти пустая.

— Писателю нужно топливо для идей.

В комнату без церемоний вошел Макиавелли, имевший на это полное право как частый гость и старый друг, и взял у Софии тряпку.

— Разреши мне, — он вытер бокал, потом стол. Эцио кисло наблюдал за ним.

— Я пригласил тебя, чтобы выпить, а не убираться.

Макиавелли закончил работу, и лишь потом ответил с улыбкой:

— Я могу заняться и тем, и другим. Чистая комната и бокал хорошего вина — все, что нужно человеку, чтобы чувствовать себя счастливым.

Эцио рассмеялся.

— Ерунда! Ты говоришь, как герой одной из своих пьес.

— Ты никогда не видел его пьес, — возразила София, покачав головой.

Эцио смутился.

— Ну, фантазия же у меня есть.

— Правда? Тогда почему бы тебе не воспользоваться ей для работы? Почему бы тебе не взяться за дело и не приступить к этому, — Макиавелли указал на отодвинутую рукопись.

— Мы уже проходили это, Никколо. Я не писатель. Я отец, муж, винодел, и доволен такой жизнью.

— Ну, все ясно.

София принесла новую бутылку с красным вином, поставила на стол два чистых бокала, чистые салфетки и корзинку с пандирамерино[59].

— Пожалуй, я оставлю вас наедине обсуждать литературу, — сказала она. — Сейчас я помогу Андреа уложить детей спать и сама кое-что напишу.

— Что же? — поинтересовался Макиавелли.

— Не бери в голову, — ответила София. — Я хочу услышать, что ты думаешь о вине. Эцио очень беспокоится по этому поводу. А все из-за нескольких бутылок.

— Такими темпами она закончит свою книгу раньше тебя, — усмехнулся Макиавелли.

— Не обращай внимания, — ответил Эцио. — Попробуй. Прошлогодний урожай. Просто катастрофа.

— Ну, раз ты спрашиваешь моего мнения, я попробую.

Макиавелли отпил из бокала, покатал вино на языке, смакуя, и проглотил.

— Это восхитительно, — он улыбнулся. — Снова «санджовезе» или что-то другое?