Долганов умолк, вспомнив о прекрасной смерти Андрея.

Нельзя было не вспомнить сейчас о Ковалеве. Но и нельзя было рассказать о нем Кононову. И без того Виктор видит себя неприглядным. А ежели сравнит себя с Ковалевым, совсем падет духом. Да и хватит морализировать. Человека выправляют не слова, а дела, заразительный пример общего труда.

Щенок повизгивал в полноте чувств, облизывая острым язычком пальцы Кононова и покусывая их мелкими, неокрепшими зубами. Кононов легонько щелкнул его в холодный влажный нос, и щенок обиженно тявкнул. Летчик невесело усмехнулся, виновато сказал:

— Расскажи о своих делах, Николай. Говорили, у тебя нелады с Ручьевым. Из-за Неделяева будто.

— С него началось, а дальше — больше. Впрочем, кажется, все это окончилось. Военный совет не согласился с выводами комиссии. Бог не выдаст, свинья не съест.

— Однако ты не в своем дивизионе?

— Это — что меня здесь застал? Думаешь, погнали проветриться? Нет. По своему желанию. Ведь новые торпедные катера с большим радиусом действия. С радиолокацией. Их можно любопытно использовать в операции с взаимодействием.

— Наши разведчики и истребители уже работают с ними.

— Знаю. Но хочу это взаимодействие расширить. Чтобы третьим элементом, и притом основным, были мои корабли.

— Вот оно что! Ты мне весной еще говорил… Ведь так? Для большого внезапного удара в море? Для сражения, от которого фашистам нельзя будет увильнуть?

Кононов оживился. Задавая вопросы, чтобы лучше вникнуть в планы Долганова, перегнулся к нему и спустил щенка на землю.

Николай Ильич пожал плечами.

— Как говорят гражданские, текучка мешала. Ручьев — надо не надо — дивизион направлял в конвои. А то меня старшим посылал в эскорт с чужими кораблями. Ну вот, задержался в разработке планов. Но теперь уже могу командующему доложить все расчеты. Что важно — соединение глубокой разведки с оперативной активностью, широкого маневра с комбинированием плотности и мощи боевых средств.

— По-моему, в таком деле нужны и штурмовики и торпедоносцы! — воскликнул Кононов и сразу увял: — Ах, не вовремя потерял я свою машину.

— Хочешь вместе поработать, так я тебе другую задачу предложу.

— Ну? Наверно, штабную консультацию, — Кононов покачал головой. — Ничего не выйдет из этого, я исполнитель в воздухе.

— Конечно, исполнителем ты можешь быть отличным. Но не пора ли тебе посмотреть на свой опыт не с личной точки зрения, а с государственной?

Николай Ильич перебил летчика с такой сухостью и резкостью, что к Кононову сразу вернулось ощущение своей вины. Он как-то покорно сказал:

— Я очень хочу участвовать в твоем замысле, Николай, очень. Не сердись и реши сам, чем, в какой роли я могу быть полезен.

— Да это же ясно, Виктор. Ты и разведчик, и истребитель, и штурмовик, одним словом, в авиации универсал. А на командном пункте рядом с руководителем операции нужен общий авиационный начальник.

Кононов свистнул — до того неожиданно и лестно было предложение.

— Ну, брат, высоко поднимаешь. В штабе вэвээс найдутся на такое дело почище специалисты, академики!

— Ты только не трусь взяться. А назвать командующему кандидата — мое дело.

Кононов задумался и сказал, будто проверяя себя:

— Отработать связь без нескольких тренировок — трудно. Ведь главный командный пункт будет на корабле?

— Главный — командование флота, а оперативный, разумеется, на флагманском корабле, в походной колонне. И, само собой, должен быть по существу главным. Значит, по рукам?

— Ну, по рукам, — вздохнул Кононов.

Из землянки гурьбой высыпали катерники и летчики. Все пошли в гору к могиле. Место выбрали рядом с остовом сгоревшего немецкого самолета — лучшего временного памятника юноше нельзя было придумать. Кононов первым приложил губы к запрокинутому холодному лицу и обнажил голову. Один из катерников махнул флажком, и у причала откликнулись тремя очередями пулеметчики дежурного катера. Пока могилу забрасывали торфом и камнями, люди, не имевшие лопат, молчаливо стояли вокруг ямы. Потом Тамбовский и штурман обложили холмик большими кусками дерна и надвинули плиту с короткой надписью.

Кононов подошел, прикоснулся ладонью к холодному камню, и вдруг лицо его сморщилось и губы задрожали. Он нахлобучил шлем и, прихрамывая, почти побежал вниз, к дороге.

«Каталина» медленно и величественно пролетала над бухтой к аэродрому. На дороге нетерпеливо гудела полуторатонка.

— Поехали, — сказал нагнавший летчика Долганов.

— Прощайте!

Кононов крепко сжал руку Игнатова.

— Увидимся, товарищ Игнатов, в деле. А тогда можно будет и веселее вспомнить первую встречу.

Игнатов озорно шепнул:

— Вы поторопите Николая Ильича с операцией. Не то удеру на свободную охоту, а там — ищи ветра в море.

Грустная пора в Заполярье — осень. Все в природе становится сереньким и грязно-бурым. Холодно и тоскливо из-за туманов. Влажная пелена стоит над водой, проникает в улицы, садится на такие веселые летом, недавно еще серебрившиеся оцинкованные крыши, совсем закрывает нижний квартал многоэтажных домов и пирсы. Даже скалистый кряж обволакивают низкие тучи. Теперь до зимы — со сполохами, расцвечивающими небо, с голубой пуховой шубой снегов, — когда вновь откроются просторы суровой земли и студеного моря, невольно займешься подведением итогов года. А уж если приходится лежать на койке, подчиняясь строгому режиму госпиталя, то от такой работы и отвлечься трудно.

В лодке у Федора Силыча для этого не было времени. Все последние дни требовалось сосредоточить силы на том, чтобы добраться в базу. Приборы врали. Топливо, из-за течи в цистернах, дизели прикончили на траверзе мыса Нордкин. Правда, здесь лодку встретил эскорт и в ночной темени благополучно снабдил соляром. Тут Федор Силыч категорически отклонил предложение перейти на корабль, который быстро доставит его в госпиталь. Он попросил забрать раненого Ивана Ковалева. Как покинуть лодку, когда она скрипит и стонет, когда помятый и избитый корпус пропускает воду и непрерывно нужна работа помп. Преодолевая слабость, вызванную тяжелой формой желтухи, Федор Силыч протерпел даже час встречи на пирсе, с речами и с традиционными призовыми поросятами — торжество для команды без него было бы неполным.

Но в госпитале он имел право снять тормоза. он лежал перед окном, выходившим к стадиону. Если туман и не поднимался на короткий период после полудня, глядеть тоже было не на что. Фанерные листы, которыми были обшиты арки и трибуны, набухли и пожухли, сливались с общим тусклым пейзажем оголенной бескрасочной земли. Никли мокрые флаги и кумачовые транспаранты. Сосед по палате не надоедал. Федор Силыч с некоторой завистью думал о том, что летчик Кононов сохранил, несмотря на ранение и гибель самолета, деятельную силу. И правда, Кононов исчезал из палаты на многие часы. Ковылял по коридорам и лестницам, тормоша больных и раненых летчиков расспросами о новых машинах, звонил то Долганову, то в штаб ВВС и часто забирался в дежурку писать какие-то полетные расчеты и проекты наставлений. Он, как скоро понял наблюдательный Федор Силыч, был увлечен идеями Николая Ильича.

Еще могли бы отвлечь и развлечь книги. Но они нетронутой стопкой лежали на тумбочке. Невозможно следить за чужой мыслью, если надо разобраться в своих делах и прийти к обязывающим выводам.

О чем же думал Федор Силыч, щуря глаза с побуревшими от болезни белками? Тогда в фиорде, перед лицом вероятной смерти, больно стало от сознания, что Клавдия Андреевна отучена им от жизни для людей, от творчества. Но этим сознанием он не мог уже сейчас ограничиться. Он усомнился в безошибочности своих командирских навыков. Приходилось сознаться, что он заботился о своих товарищах — подчиненных лишь в меру практических и прямых требований службы. Хорошо приучал личный состав к исполнению, воспитывал в дисциплине и верности долгу. Но являлись ли они для Федора Силыча людьми со своими особенными чертами? Помогал ли он росту их воли, инициативы? В чрезвычайных обстоятельствах обнаружил способности Маркелова к подвигу, а до того считал лишь, что надо использовать умение Маркелова писать стихи для боевого листка. А случай с Ковалевым? Третий год был парень на лодке, пришел уже в отчаяние, когда он, Петрушенко, спохватился, что человеку нужна активная душевная поддержка. Да и сейчас еще Федор Силыч так и не подобрал ключа, чтобы вернуть ему настоящее жизнелюбие. И наконец, кто виноват во взрыве малодушия молодого командира лодки? Опять он.