За многие часы штормовой непогоды корабли недалеко ушли от центра ураганных ветров. Направление стремительных и упругих потоков арктического воздуха

все время менялось, описывая окружность. И если в первой половине суток ветер гнал корабли с беспомощным транспортом почти по курсу к Новой Земле, то к концу суток он зашел на сто восемьдесят градусов и вынудил склоняться к норду. На вторые сутки Долганову стала ясна вся роза ветров. Самым длинным вектором ее был первый — и он же был самым сильным. Но с розой ветров не совпадала роза волнений. Волны распространялись в нордовом направлении наиболее яростно, и в восьмилучевой звездочке, которую он нарисовал на столе Кулешова (думая об интересе Наташи к метеокапризам полярного климата), стрела, обращенная к северу, была самой жирной, с хищной закорючкой острия. А ведь на деле она была куда грознее схематического изображения. Огромное, открытое от берегов материка до льдов у архипелага Франца-Иосифа, пространство великого полярного бассейна покрылось непрерывно шедшими к полюсу отвесными валами. В их бесконечной череде мгновенно исчезали пропасти, узкие, как горные ущелья. Удивительное и величественное буйство миллиардов тонн воды, ставших плотными, будто ртуть, и напитавших мельчайшими брызгами воздух! В этой беснующейся стихии корабли казались пассажирам «Ангары» обреченными на гибель. Они представлялись щепками между острых гребней. При каждом размахе, круто клавшем миноносцы то одним, то другим бортом на воду, после того как они зарывались в толщу тысячетонной малахитовой стены, люди ждали конца. Но чудесные создания человеческого гения — корабли вновь и вновь вставали, вновь и вновь карабкались по крутым увалам, выбирались из пропастей. Стихия была могуча, но стойкие моряки обладали еще большим могуществом — знанием оружия врага и отбивали атаку за атакой.

На «Упорном» давно были сорваны, разбиты и слизаны морем шлюпки.

Во внутренних помещениях книги, белье, тяжелые сапоги, кружки, тарелки катались на палубах, удивляя людей своей стремительностью. Выбившиеся из сил моряки спали на банках, тесно вжимались в койки, располагались для безопасности на мокрой палубе.

Весь расчет Ковалева тоже спал, но самого Ковалева вывело из дремоты какое-то щемящее чувство. Он открыл глаза. В лампочке, забранной сеткой, вздрагивали золотые нити. Тусклый круг света, не проникая в углы кубрика, вырывал из темноты желтые лица. Стараясь не наступить на руку товарища, разметавшегося во сне, Ковалев сделал несколько осторожных шагов. Качка кинула его назад и притиснула к переборке. Он выждал, когда корабль поднимется, и пробрался к трапу.

Вода вихрилась и пенными конусами подпирала низкое темное небо, била в лицо колючими брызгами, кружилась и колотила по ногам, струилась с надстройки. В ее завесе смутно выступала «Ангара», и, лишь долго вглядываясь, можно было разглядеть тучи, мчавшиеся с невероятной быстротой.

Ковалев укрылся под брезентом за щитом орудия и невольно вспомнил о брате и сестре. Это студеное море странным образом вместило на своей шири три их жизни, не так давно еще заключенные в бревенчатые стены домика на спокойной русской равнине. Оно бросалось на скалы острова-тюрьмы Маши, оно сейчас изматывало его и брата. Бесстрастный, жестокий враг. Хорошо любить море с берега. Хорошо слагать о нем стихи тем, кто не испытал тяжелого труда в плавании.

— К черту! — раздался вдруг голос над его ухом. — После войны уйду и на воду глядеть не стану!

Ковалев узнал Балыкина и устыдился своих мыслей.

— Глотки, однако, у тебя хватает…

— Чего хватает? — крикнул Балыкин, цепляясь за колени Ковалева и проталкиваясь к месту наводчика.

— Голоса хватает шторм перекричать.

— Я перекричу, я такой… Я сейчас котел ввел, две трубки глушил. Он меня в трубе кидал-кидал, подпаливал. Подпалишь, черта с два! Я ловчее, хитрее.

— Ан, не сильнее, если службу оставить хочешь.

— И кину! Человек я мастеровой, не марсовой.

— Врешь на себя, Балыкин. Слабость подходит — и врешь. Я тоже сейчас думал — море мне враг. А послушал тебя — стыдно стало… Чепуху городишь… — Ковалев не кричал и не особенно заботился, чтобы его слова дошли до собеседника. Просто явилась потребность высказаться, и он говорил, хотя целые фразы исчезали в вое ветра и грохоте волн. — Такой, Балыкин, как наша профессия, нету. Просторная работа.

— Проклятая работа!

— Мужская, самая мужская. На корабле и мастерство нужно, и мужество. Вот море мечется, а мы буксир подали, и «Ангара» за нами идет.

— Пока тащим.

— Что?

— Идет, говорю, пока буксир не лопнет. Разве такую махину выдержит стальной трос? Обороты даем на четырнадцать узлов, а идем меньше четырех.

Это заявление встревожило Ковалева.

— Пойду посмотрю буксир, — сказал он, пробираясь под брезентом. Балыкин двинулся за ним. — Ты сиди, я вернусь, сюда вернусь.

Балыкин в темноте покрутил головой,

— Нет, я враз обратно, надышался, прохладился. Пойду, пока не разладилось.

У шпилей мотались в такт с раскачивающимся кораблем два человека. Они нагибались под ударами воды, ощупывали канаты, якорь-цепь. Ковалев подошел к ним вплотную.

— Вы чего, Ковалев? — крикнул Николай Ильич. — За мной, нет? Давайте отсюда, мы уже проверили крепления. Пойдем в энергопост, мичман, там орать не придется! — крикнул он обнявшему его Кийко. — И вы с вами, Ковалев.

Механик поднялся при входе комдива и отрапортовал. Во втором котельном пар поднят до марки.

— Отлично, — сказал Николай Ильич. — Но тонн двадцать топлива потеряли, а это уже плохо при нашем балансе. Нам надо рассчитывать, что в море можем быть сутки сверх плана. И больше, если буксир лопнет.

Он сел и стал объяснять, помогая жестами уяснить движение корабля:

— Дело в чем? При ударе гребня волны по форштевню скорость «Упорного» замедляется. Если во время такого удара «Ангара» находится на подошве волны, она двигается с прежней инерцией; расстояние между кораблями уменьшается, а буксир провисает. Это не беда. Но вслед за тем происходит обратное. Мы попадаем на подошву волны и идем быстрее, а очередной вал бьет в форштевень транспорта и тормозит его движение. Тогда буксир натягивается до предела. Рывки, мичман, какие мы сейчас наблюдали, от этого. И, значит, буксир может разорвать.

— Два раза потравливали канат, — мрачно вставил Кийко. — С «Ангары» должны бы сообщить, как подогнать длину.

Николай Ильич утвердительно кивнул.

— Я просил капитана транспорта проследить, чтобы мы всходили на очередную волну одновременно. Но волнение продолжает расти; качка так велика, что точное наблюдение трудно. Надо и нам присмотреть за поведением транспорта. Кстати, у Ковалева хороший морской глаз. Сменяйтесь с ним, да почаще.

— Я из котельного пятнадцать минут назад, бегом и то замерз под непрошеным душем, — пожаловался механик. — Пора шторму уняться. Законный срок вышел, правда?

Николай Ильич усмехнулся:

— На то есть поговорка; «Не помутись, и море не уставится».

Объяснив свою тревогу боцману, Николай Ильич как-то успокоился. У моряка должен быть запас стоицизма. Одними теоретическими выкладками нельзя предотвратить неприятные сюрпризы. Сейчас, пробираясь во мраке по накрененному, залитому водой шкафуту, он думал о борьбе с циклоном и шире и глубже.

Выдержать сейчас низкое давление, справиться с циклоном перед задуманным боевым делом — моральная основа будущего боевого успеха. Нет средств лучше проверить упорство, дисциплину, выносливость и смелость экипажа, чем в такой трудной обстановке, когда опасность грозит каждому и всем разом.

Шли часы. Изнуренные люди, обвязываясь канатами, под руководством Кжйко и Ковалева дважды травили буксирный трос. Но больше этого нельзя было делать. Стальной канат и без того чересчур провисал, когда «Упорный» и «Ангара» сближались. Канат мог попасть под винты. А между тем волнение продолжало крепчать, а порывы ветра не ослабевали. Уже и вплотную пригибаясь к уху собеседника, невозможно было передать слово. Ветер перемалывал в своем низком вое все звуки. Длина волн перешла через мыслимый предел. Миноносцы теперь не поднимались из воды, они пробивались в ее толще, как подводные корабли. Скорость движения конвоя стала ничтожно малой. Штурман не мог сказать с уверенностью, что корабли идут вперед. Казалось, несмотря на обороты винтов, они топчутся на месте. Делали рывок вперед, а будто сползали к подошве той самой волны, на которую взбирались. Рывки буксира заметно усилились. Двенадцать тысяч тонн устремлялись в противоположную сторону от стремящегося вперед «Упорного». Стальной конец внезапно размашисто прорезал пенистую воду и взлетал из морской пучины от кормы миноносца до носовых клюзов «Ангары», пружинился, рвался из креплений…