Николай Ильич хотел, чтобы Наташа не вспоминала свою жизнь под фашистским игом, но так вышло, что она не могла молчать об этом. Поздно вечером появились в воздухе немецкие самолеты, и их ракеты осветили залив. Сыграли воздушную тревогу. Долганов убежал на мостик, а Наташа, закутавшись, тоже выглянула на полубак и живо вспомнила, как зловеще светились ракеты над Брянском в 1941 году, когда она, спотыкаясь, плелась в больницу. Было уговорено, что учрежденческий шофер отвезет ее. Весь вечер стреляли, телефоны не работали, а к ночи она поняла, что роды начались и надо в больницу. Она пошла к шоферу через улицу. Ласково, как говорила со всеми людьми, она сказала:

— Гриша, поедемте, мне пора.

Было очень удачно, что шофер не спал, а возился у машины. Но он изумленно спросил:

— Куда ехать-то? Уже все удрали. Даже про машину забыли!

— В больницу, Гриша.

Она чувствовала раздирающую боль в животе, которая делала все остальное безразличным, и не сразу поняла, что остается в городе, который заберут немцы.

Тогда шофер вдруг нагло свистнул:

— Это чтобы я помог большевичонку родиться? Гриша кончился, мадам. Есть господин Орлов, и завтра меня будут возить свои шоферы!

Он нагнулся к ней, и искаженное лицо его было так отвратительно, что она выставила вперед руки, как бы защищаясь, а он замахнулся и… Нет, об этом даже и вспоминать было страшно! Когда она очнулась, машина уже скрылась, а над двором светилась желтой люстрой осветительная бомба и медленно рассыпалась потухавшими звездочками.

Из городской больницы добрые люди переправили ее в другую, окраинную больницу, уже не в качестве пациентки, а сиделки. Там она узнала, что вскоре после выписки немцы искали ее и с ними был русский переводчик Орлов.

За что Орлов ее преследовал? Наверно, просто ему надо было подслужиться фашистам.

Вот что вспомнила Наташа, стоя на полубаке. Но здесь, над заливом, ракеты были совсем другие, совсем не страшные. Вот и краснофлотцы посмеиваются. Она доверчиво придвинулась к людям, и ближайший зенитчик деловито сказал:

— Вы бы, товарищ Долганова, шли в каюту. По сырости можно и простуду схватить. Вы не беспокойтесь, береговые батареи бьют метко. Опять же наши «яковлевы» загудели. Отобьют!

— Я не боюсь, — сказала Наташа.

Эти ласковые слова совсем незнакомого человека, у которого, возможно, было и свое затаенное горе, заставили Наташу почувствовать, что она дома, окончательно дома, и среди всех этих людей исчезнет даже память о днях, когда ее преследовал садист, изменник.

— Если бы теперь довелось встретить Орлова, задушила бы его собственными руками, — говорила она час спустя Николаю Ильичу.

Он слушал, гладил Наташу по волосам.

— Ты помнил меня, Коля? Помнил? Я была так ужасно далеко от тебя!

— Я тебя помнил все время, даже в самые тревожные часы нашей работы.

— А мне делалось лучше, когда я думала, что ты воюешь. Мы все могли жить там только потому, что у каждого кто-то из близких воевал, работал на востоке.

Она уснула, утомленная, не договорив, с блаженной улыбкой. Тщательно укутав жену одеялом, Николай Ильич долго стоял над ней, а затем прикорнул в салоне на маленьком диванчике. Но рано утром Наташа позвала:

— Зачем ты ушел, Коленька?.. Я еще совсем-совсем не насмотрелась на тебя…

Он едва успел побриться к подъему флага.

— А я так мечтал, — сказал он позднее, усадив ее в катер и заботливо кутая в свою шинель, — так мечтал, что встречу тебя и повезу прямо домой…

— Лучше не было бы, — сказала Наташа, пряча свои пальцы в рукавах его кителя и вспоминая вчерашнюю, так странно начавшуюся встречу и то, как он вдруг поднял ее на руках. — Лучше не могло быть. Это на всю жизнь хорошо.

Для флотских офицеров адмирал был не только старшим авторитетным начальником. От младших лейтенантов до командиров соединений все соглашались с тем, что адмирал — образец морского офицера и человека. Он олицетворял хорошо и твердо понятый долг моряка, работая двадцать часов в сутки, появляясь неожиданно на кораблях и аэродромах, в отдаленных базах и частях береговой обороны.

Людей радовало, что адмирал помнит их и следит за их работой. Они готовы были сделать больше, чем он требовал, поощряемые его дружеским вниманием и участием. Когда корабль возвращался из трудного похода, адмирал встречал командира на пирсе. Живой рассказ об операции он предпочитал письменным отчетам. Знали, что он часами не отходит от телеграфного провода, пока организуют розыски летчика, сделавшего после горячего боя вынужденную посадку. Знали, что от его морского глаза не укрыть малейших неполадок в корабельном распорядке и он отметит каждый успех в развитии морской культуры.

Заслуженная любовь не довольствуется простым признанием. Она расцвечивает героя, родит легенды. Рассказывали о дерзком хладнокровии адмирала, когда он вынужден был расстаться со службой добровольца на флоте Испанской республики. Франкистский жандарм в поезде, следовавшем к французской границе, обнаружил в чемодане тогда еще безвестного молодого офицера советский морской китель. Все его спутники взволновались. Они ожидали ареста и злились на его беспечность, почти браваду. Однако жандарм не шибко разбирался в знаках различия и посчитал китель принадлежащим португальскому офицеру. Он извинился и стал удаляться. И тогда будущий адмирал решил поиграть с опасностью. Позвал жандарма обратно и потребовал сложить разбросанные вещи. Не очень рассудительно, но эффектно, а молодежь ценит форму поступка.

Припоминали эпизод, как Неделяев накричал на адмирала, а тот лишь пожурил его за невыдержанность. Неделяев неожиданно зашел в бухту Главной базы и без предупреждения стал швартоваться в малую воду у главного пирса. Случилось это глубокой ночью, при снежном заряде, и на пирсе было пусто. Неделяев шарил прожектором по стенке, отыскивая палы, и, вдруг увидев одинокого человека в полушубке, закричал в мегафон, чтобы тот принял швартов. Свое приказание он сопроводил бранью за неповоротливость и медлительность, хотя неизвестный сразу ухватил брошенный конец, подтащил его и закрепил без помощи матросов «Умного», которые только после этого прыгнули на берег закреплять другие швартовы. Суматоха швартовки едва окончилась, только-только положили на стенку сходни, как раздались звонки, известившие Неделяева о появлении на корабле большого начальства. И бедняга растерянно уставился на адмирала, узнав в нем обруганного человека в полушубке.

Долганов не любил слушать, а тем более повторять такие рассказы, справедливо находя в них поощрение позерству, которому сам был чужд. Но он с признательностью помнил, как однажды в походе адмирал держал на его миноносце свой флаг. Руководство его было тактично, интересно и поучительно. Он также помнил, как в прошлую осень адмирал приходил поздравлять экипаж с отличным исполнением задачи в арктическом конвое. Адмирал придирчиво осмотрел корабль и остался доволен, что в тяжелых льдах «Упорный» избежал поломок корпуса и винтов. Тогда Долганов убедился, что в памяти командующего очень прочно гнездятся биографии подчиненных. Оказалось, адмиралу известно его участие под флагом вице-адмирала Дрозда в трудных ледовых походах на Ханко для эвакуации отрезанного гарнизона. И адмирал сказал, что этот опыт явно пошел командиру «Упорного» на пользу.

Войдя теперь в приемную адмирала, Долганов гадал, зачем его вызвали. Неужели только для того, чтобы повторить отличную оценку боевой работы, уже переданную через Сенцова? Скорее всего, вызов означал какое-то специальное поручение или новое назначение. Но никакого назначения Николай Ильич не желал.

Смуглое усталое лицо обернулось в его сторону, и рука потянулась через стол. Адмирал принимал по телефону донесение и глазами показал на кресло, потом на раскрытую коробку папирос.

Адмирал слушал довольно долго, с лица его исчезло напряженное внимание, и, наконец, он сказал в трубку: