— Выправляется? С чего вы взяли, что выправляется? Дебош в военном порту, а вы говорите — выправляется.

— Старое дело, товарищ капитан первого ранга.

— Ничуть не старое. Может быть, и вредительское выступление на вашем «Упорном» тоже старое?

Николай Ильич понял, что вызван для «раздрая», и выжидательно промолчал.

— Вы там миноносцы проектируете, тактические принципы разрабатываете — все в масштабах!.. А мне работа ваша нужна по-все-днев-на-я, чтобы офицеры рядовыми занимались и старшинами. И чтобы вы ваших дружков-командиров не покрывали. Один пьянствует, позорит флот перед иностранцами, другой только на жену глядит, а корабли беспризорные, именно бес-при-зор-ные-е!

Долганов мог возразить на каждое обвинение, но знал, что его начальник взвинчивает себя: надо потерпеть, пока он выговорится.

А Ручьева еще больше раздражало сдержанное спокойствие Долганова.

— Вы планы политработы меняете! Что — командиром отдельного соединения себя вообразили? Неделяева списать за историю с англичанами надо, а вы его корреспонденту «Красного Флота» расхвалили.

Долганов перевел глаза на раскрасневшееся лицо Ручьева и сказал:

— Неделяева надо и бить и поощрять. В статье, по-моему, правильно отмечены слабые и сильные стороны Неделяева.

— В печати других офицеров надо показывать.

— Почему же, если пример Неделяева поучителен?

Ручьев движением руки остановил Долганова.

— Вам кажется, что вы все знаете, командир дивизиона. Вам кажется… О Неделяеве у меня составилось определенное мнение, и я доложу его командующему.

— Тогда прошу разрешения написать свои соображения о Неделяеве и доложить мое особое мнение командующему, — сквозь стиснутые зубы медленно проговорил Долганов.

Ручьев забарабанил по столу и выразительно хмыкнул:

— Пишите, но я не обещаю вам…

Николай Ильич поднялся и словно отрапортовал:

— Я официально прошу, товарищ капитан первого ранга, довести мое мнение до командующего флотом.

Ручьев помолчал, закуривая папиросу, бросил портсигар.

— Кстати, напишите ваши объяснения о вредительском выступлении на «Упорном».

Долганов вспыхнул.

— Такая формулировка марает честь корабля. О трусливой вылазке скрывающегося негодяя и об отношении к ней личного состава «Упорного» я напишу.

— Вы решительно ни с чем сегодня не хотите согласиться, товарищ Долганов?

— С чем прикажете согласиться, товарищ капитан первого ранга? Что я только дома время провожу? Вы этого не повторите сами. Что я академическими вопросами занимаюсь? На сей счет есть оценка адмирала и Главного штаба.

— Значит, я к вам несправедлив. Так, что ли?

— Я не обсуждаю поступков старшего начальника, — сказал Долганов, продолжая стоять в напряженной строевой позе.

Ручьев сжал в кулак короткие волосатые пальцы.

— Завтра вы уйдете с «Упорным» и «Умным». Будете старшим офицером конвоя. Возьмите приказ у начальника штаба.

«Еще две — три такие передряги, — думал Николай Ильич, дожидаясь начальника штаба, — и мне придется уходить из соединения».

Столкновение с интересами, мелкими и сторонними большому делу войны и флотской службы, всегда вызывало у Долганова чувство горького недоумения. И теперь, после перепалки с Ручьевым, у него остался неприятный осадок. Захотелось уйти от всего хоть на несколько часов. К несчастью, одна дорога к Наташе должна была отнять два — три часа… Между тем впереди совещание с капитанами транспортов, предварительная прокладка генерального курса, составление документов на поход. Вот Ручьев уже говорит, что он слишком часто бывает дома… Но он представил себе тронутые летним загаром легкие руки Наташи, милые веснушки, будто услышал ее радостное восклицание и решил идти.

Чем-то молодым, задорным, но и уютным, теплым веет от корабля в большую утреннюю приборку. Мускулистый корпус устремился вперед, и эту готовность к быстрому движению еще больше подчеркивает широкая труба, откинутая назад, словно голова спринтера. Но горячий воздух почти недвижно дрожит над ней — время покоя для спрятанных в корабле могучих сил. Стальная поверхность скатанных палуб отражает солнечный свет. Тихо журчит вода, заполняя шпигаты. Весело сверкает натертая медяшка поручней и разных приборов. А на отмытые добела, пахнущие лесом рыбины, так и тянет прилечь. Но особенно хороши полуголые, побронзовевшие под щедрым полярным солнцем, упругие тела работающих матросов.

В это утро все замечательно. И небо, спорящее голубизной и бездонной ясностью с прозрачной штилевой водой. И корабли, усеявшие рейд недвижными громадами. И самолеты, с воркованием кувыркающиеся в воздухе. И светлая зелень, победно одевшая камни до крутого увала. Даже черный работяга — буксир, что тащит длинную сплотку бревен, трудится, как бы играючи.

«Ну вот и кончилась хлопотливая неделя дрязг, можно приняться за настоящее дело», — подумал Николай Ильич, вспоминая вчерашний разговор о Неделяеве с членом Военного совета, «стариком», как уважительно звали его на флоте. Ничего из дрянной затеи Ручьева не вышло.

— Я только хочу, чтобы вы, Долганов, дали себе отчет — нет ли за вашей защитой этакого устремления не выносить сора из избы? — сказал «старик».

— Нет, — твердо, без проволочек ответил Долганов. Нет, сора в дивизионе он не хотел иметь и не хотел припрятывать его в уголках. Но вместе с сором не хотел выметать человека. Мы сами виноваты, если человек, поставленный в руководители (а командир эсминца — наставник многих десятков людей), оказывается не достигшим душевной зрелости. Разве Неделяев вконец испорченный или, того хуже, чужой человек? Отвечал он иностранцам, что думал, и, в общем, думал верно. И не с того ошибка началась, что сопроводил верный ответ ненужной руганью. Беда произошла, когда он бездумно перешел границу, необходимую в общении с представителями другого класса. Вот это и есть отсутствие зрелости. Либо пренебрежительно фыркаем на иностранцев, не умеем объективно и благожелательно относиться к союзникам, либо — панибратство! Неделяев затесался в чужой круг без мысли о том, что полного взаимопонимания не может быть. Легкомысленное мальчишество, фанфаронство, которое выражается у Неделяева и в том, как он носит фуражку с нахимовской тульей, и в том, что для молодечества считает долгом выпить и покуражиться. Всё одного порядка. Да, вытаскиваем такого парня на вышку, восхваляем за способности, а забываем, что своевременно жестко не пошлифовали, не научили партийности.

— Что понимаете в этом случае под партийностью? — быстро спросил «старик».

Долганов удивился вопросу. Он привык считать партийность принципом и мерилом своего поведения, всех своих поступков, мыслей и чувств. Но не формулировал для себя, каким содержанием следует наполнить это слово; чтобы объяснить свою мысль, ему надо было время.

— Большое слово, его кстати надо применять, — недовольно напомнил член Военного совета, но в его глазах Долганов прочитал и искренний интерес и поощрение.

Да, он знает, что речь идет не о правильности суждений по политическим вопросам и даже не о прямом выполнении командирских обязанностей по уставу, который, конечно, имеет партийную основу. Но полагает — к партийности относится все, что составляет нашу жизнь, жизнь коммунистов. Как мы любим, как ценим наших товарищей, сослуживцев, подчиненных, как отдыхаем. Да, даже как отдыхаем. Потому, что нельзя проложить черту — вот в этих вопросах твое коммунистическое мировоззрение должно сказаться, а тут ты можешь делать что хочешь.

— Ну, а учить-то как?

— Это самое трудное, — согласился Николай Ильич. — И для этого надо, чтобы учителя не только понимали, что есть партийность, но и руководствовались ею сами, чтобы она была их плотью и кровью, чтобы поправляли таких, как Неделяев, не имея сторонних и непартийных соображений.

— Тут я с командующим уже поправил ваше начальство. Вам больше в работе мешать не будут. Неделяева еще сам пожучу. От одного хочу вас предупредить, Долганов… Чтобы ты, — «ты» прозвучало отечески наставительно, — не идеализировал свою требовательность. Готовыми для коммунизма людей не получаем, да и сами не всегда по-коммунистически поступаем… Можешь ошибиться.