Что-то в этом роде он и сказал при объяснении с Наташей, напирая на рабочее товарищество. Она посмеялась. Разобралась в нем лучше его самого. Лишь много позднее, в начале войны, выразила опасение, что страх Долганова перед своими порывами, стремление ничего не обещать, пока не сделал, — признаки скромности и сдержанности — могут стать недостатками.

— Ты, Коленька, не воспитай в себе неуверенности. В конце концов невозможно рассчитывать, что кто-то догадается, за тебя определит, что в состоянии сделать Долганов. И с людьми легче дорабатывать свои идеи.

То ли от мыслей, возбужденных разговором с Ручьевым, то ли от того, что Долганов нет-нет да и вспоминал Наташу, которая сейчас уже в Главной базе, этот упрек жены припомнился ему, когда он вошел в каюту механика и сел перед приборами, показывавшими режим машин.

— Да, надо говорить с командующим, — решил он. — Пора воевать активнее.

Сумеречный свет лег на воду. Сумеречно серые корабли перебирались с гребня на гребень.

Видимость резко менялась. Горизонт внезапно открывался на несколько миль и снова задергивался густой снежной завесой. Тогда с мостика окружность наблюдения ограничивалась трубой, острым силуэтом мачты и вторым орудием. Тогда невидимое море становилось грозным; вздымались жесткие валы, и над дальномером взлетали холодные брызги. Волны были такой длины, что корма и нос провисали в одно и то же время. Корабль дрожал, будто сейчас надломится под собственной тяжестью и не переползет через острый гребень.

Как только Долганов свыкся с мыслью, что возможна встреча с немецким крейсером, он стал думать о торпедной атаке.

Успех боевого соприкосновения и атаки определяют многие обстоятельства. Некоторые условия — время встречи, освещение, состояние моря — не зависели от Долганова вовсе. Но было гораздо больше элементов боя, которые целиком подчинялись силе и воинскому умению его самого, его офицеров и всех людей корабля. Сейчас надо было думать о месте каждого человека в бою.

Николай Ильич не созвал офицеров на особое совещание. Он поочередно вызывал командиров боевых частей, удерживая возле себя помощника и заместителя по политической части.

С механиком разговор был непродолжителен. Нужно было поставить третий котел на поддержку, чтобы дать максимальный ход при сближении с противником. Механик не видел помех в своем большом и сложном хозяйстве. Котлы недавно щелочились, турбины и линии валов проверены.

— Дело в десяти минутах. Можете форсировать как угодно, можете жечь топливо сколько угодно, но атаку мы должны обеспечить. Объясните это машинистам, — сказал Долганов.

Артиллеристу, который на корабле был недавно, командир напомнил о недостатках, замеченных на последних учениях. Чтобы люди увереннее двигались на скользкой и кренящейся палубе, предложил по боевой тревоге набросать маты вокруг платформ и в заключение приказал немедленно провести короткое учение.

Когда начался самый важный разговор — с минером, — от левого ночного визира уже раздавались команды на орудия, подаваемые высоким тенорком артиллериста:

— Левый борт… курсовой… по силуэту… прицел… целик… Товсь!..

— Ну, минер, как вы, готовы? — спросил Николай Ильич.

Старший лейтенант Игнатов, плечистый весельчак, только что изображал в лицах сцену в рубке германского крейсера с участием бравого солдата Швейка, и за его спиной еще раздавался приглушенный смех.

— Готовы, товарищ командир… Силуэт увидим, подвернете, определим угол упреждения и — залп. Торпеды не подведут.

Все в Игнатове, недавнем катернике, нравилось Долганову — и самостоятельность, и задор, и постоянная крепкая любовь к морской службе, и умение легко и как-то независимо подчиняться дисциплине. Долганов добродушно сказал:

— Смотрите, старший лейтенант, потом не доказывайте, что имели меньше пятидесяти процентов вероятности для попадания.

— Ладно будет, товарищ капитан третьего ранга.

Долганов пристально вгляделся в смелое лицо минера.

— В игру вступаете, Игнатов?

— Ага, в игру. Хочется симфонию сыграть на всех аппаратах. За год на катерах семь торпедных атак — пять побед. За год на «Упорном» я утопил лишь одну учебную торпеду. Скучно в конвоях ходить!

Игнатов был великолепен в своем азарте, я Николай Ильич сердцем отозвался на этот порыв. Он ведь хотел того же. Но он не любил, да и не умел выражать свои чувства.

— Ну, идите. Да взгляните, как у нас там, на посту глубинных бомб. Ищем крейсер, а…

— А можем встретить волчью стаю. Понятно, товарищ командир.

За Игнатовым ушли также помощник и заместитель. Долганов заметил резкий размах корабля, скатившегося с волны и захлестнутого новой боковой волной.

— Ветер меняется и слабеет, — сказал он вахтенному офицеру. — Сделайте замер.

И подчинился непрошеным мыслям, перебирая в памяти эпизоды трех лет командования кораблем. Во всех случаях его морской глаз был безошибочен: он не плохо воевал, и опыт, несомненно, шел ему на пользу. И все же он не был удовлетворен и не мог быть удовлетворен. В опыте корабля еще не было самого главного — боевой торпедной атаки. Да, конечно, на миноносце творческий взлет командирского искусства, тактическая дерзость, использование всех способностей людей и боевой техники — в торпедной атаке.

Но гитлеровцы избегали встреч в море и держали свои надводные корабли возле защищенных фиордов. Как и чем вынудить врага к бою? Оставалась, как полагали многие, надежда на случай, но Долганов верил в то, что ходом войны можно управлять, надежды на случай его возмущали. И все-таки сейчас он страстно мечтал, чтобы случай не ушел. Немецкие рейдеры появляются в Баренцевом море вдали от баз раза два в году.

Игнатов, искусно балансируя, перебежал на ют к бомбометам, пошутил с вахтенным, поглядел на приготовленный и закрытый брезентом боезапас и с беззаботным видом отправился в буфет.

— Поильцы-кормильцы, живот подвело совсем, — пожаловался он.

— Ага, самая игнатовская пишша, — объявил он, бесцеремонно заграбастывая картофелины и серебристую твердую таранку.

— Берите больше, товарищ старший лейтенант. Кофе еще есть, — поощрял вестовой.

Игнатов мотал головой, фыркал и, опираясь локтями о переборку, чтобы удержаться при крене, журил:

— Эх, ребята, ребята. Нет, чтобы доложить: все, мол, готово.

— Так вы, товарищ старший лейтенант, сами всегда приходите. Мы знаем, если качает, у вас аппетит растет.

Вестовые любили старшего лейтенанта Игнатова за то, что он, будучи дежурным командиром, избавлял их от лишних хлопот. Совершенно так же любили Игнатова бойцы его части, которых он ревниво представлял к наградам, справедливо распределял в увольнение, требовательно учил и был хорошим товарищем в неслужебные часы.

Его любили за открытую веселую силу здорового, жизнерадостного человека, распространявшего вокруг себя ощущение надежности и уверенности в том, что все будет хорошо.

Узнав, что тарани и картофеля в буфете много, Игнатов сказал:

— В случае, если не хватит, в баталерке получите, я своим снесу на корму, пусть погрызут.

Он опустил несколько картошин в широкие карманы, но вдруг рука его дрогнула.

— Боевая!

На долгий, пронзительный звон колоколов громкого боя все палубы и трапы корабля отозвались неистовым грохотом сапог, и сердце Игнатова сжалось.

«Вот оно, сейчас!..» — Он выскочил на мостик и в мальчишеской злости выругал и противника и союзников.

Отряд соединился с конвоем. Сигнальщики писали прожекторами позывные, и на горизонте всплывали ответные сигналы.

Подогнанные опасностью, один за другим вырастали на горизонте транспорты — высокие стандартные коробки «Либерти» и «Виктори». Они шли четырьмя колоннами, и когда эти колонны начали очередной поворот, на серой воде развернулась панорама гигантского плавучего города. Черные и камуфлированные корпуса «торгашей» с широкими трубами, перекрещенными полосами разных цветов, медленно переваливали через гребни. Мимо них быстро скользили фрегаты и корветы, отворачивая для перестроения в обратный путь. В дальнем конце плавучего города маячили длинные, приникшие палубами к воде и возвышавшиеся лишь боевыми башнями крейсера и авианосцы эскортной эскадры. Повсюду к клотикам взвивались сигнальные флаги, прорезали морозный воздух лучи прожекторов.