— Ох, Коленька, как замечательно. Ты непременно возьмешь малыша на руки. Я хочу посмотреть — сумеешь ли ты…

Долганов не понял намека.

— Не доверят. Колтаков жаловался, его самого под контролем держат. Бабушка там свирепствует, чтобы мужчины чего доброго не сломали.

— А я бы тебе доверила, — тем же таящимся шепотом продолжала Наташа.

— Ну вот и вступись за нашего брата, за Колтакова, — все еще не понимая жены, попросил Николай Ильич.

Наташа прижала локоть мужа к себе и вздохнула:

— Милый мой, несмышленый… Я о нашем ребенке говорю… Когда ты будешь отцом…

Он рывком повернулся к ней, загородил дорогу, и она увидела в его лице такое восторженное мальчишеское выражение, такое заразительное счастье, что ей стало стыдно попытки объясниться намеком.

— Наташенька, это правда?

— Идем, идем, я не хочу, чтобы нас слышали товарищи.

— Но когда же? Скоро? Может быть, тебе надо лежать? Ему, то есть тебе, не повредит эта поездка?

Удивляясь и радуясь наивной непосредственности Долганова, всегда такого сдержанного и уверенного, Наташа остановила поток его вопросов, сомнений и советов. Ей нужно много движения. Занятия на станции нисколько не мешают. И потом это произойдет не скоро, в конце полярной ночи. Рожать будет в базе. Она уже расспросила — отличные условия. Одним словом, он может не беспокоиться и спокойно заниматься своим делом.

— Спокойно? Ну уж нет. И не думаю, что ты этого хочешь, Наташенька, — пригибаясь к ее лицу, заговорил Долганов, продолжая сиять от счастья. — Беспокойно, очень беспокойно буду работать. Но уверяю тебя, что результаты будут самые лучшие.

Домик Колтаковых, коренной поморской семьи, стоял на окраине, и путь к нему был долгий. Все те же шаткие и узкие мостки, кой-где расхищенные тунеядцами на топливо или подмостья в свои дворы. Болотная жижа с запахом торфяной прели выпирала в щели, проваливалась под ногами. Но Наташа не замечала ни трудностей дороги, такой не похожей на гранитные тропы в базе, ни времени, хотя уже солнце низко скатилось и под легкую блузку проникал вечерний холодок. Ей было хорошо и дорого все, что говорил Николай. И особенно, что впервые он сообщил ей о своих новых в морской тактике идеях, которые высоко оценил адмирал. Она перебивала мужа вопросами, и сама также рассказывала о циклонах, не заботясь о связности и ясности, в неосознанной, но безусловной уверенности, что важнее их слов то, что стоит за ними. Любовь. Надежды. Счастье с тем новым существом, сыном или дочерью, которое, возникнув из их близости, отныне будет увеличивать, углублять эту близость, укреплять ее.

Николай Ильич чувствовал почти то же. У калитки дома торопливо, чтобы не расслышали товарищи, признался:

— Это так хорошо, когда в войне есть ощущение прочного тыла. До твоего приезда я не имел тыла.

Радостная тайна Долгановых увеличила их внимание к счастью в семье Колтаковых. Едва познакомясь, обе Наташи прониклись тем взаимным доверием, которое мгновенно связывает молодых женщин, объединенных материнскими заботами. Пока они таинственно шептались, пока Наташа расспрашивала, как часто кормят маленького и чем прикармливают, пока рассматривала распашонки и чепчики, стараясь запомнить покрой, маленький Колтаков переходил из одних мужских рук в другие. А бабка Колтакова, подставляя ладони с настороженной готовностью в любую минуту прийти на помощь, строго наказывала мужчинам, как брать, как держать, как поворачивать ребенка. Но старые глаза ее любовно следили за лицами моряков. Много моряков видела она на своем веку и знала, как ценят они семью, как нежно и трогательно любят детей. Недаром так вот и крутятся вокруг новорожденного, умиляясь при взгляде на крошечное существо…

— С тебя нянька знатная выйдет, — заявила она Сенцову. — Не женат? Ой, напрасно. Тебе десять сынов иметь надо и десять дочерей — всех справишь и в люди выведешь.

— А мне что скажете? — заинтересовался Долганов, оглядываясь на Наташу.

— А тебе, батюшка, что тосковать? Первенец не за горами, и есть с кем совет держать. Ну, ты! — набросилась она на Колтакова, пытавшегося поднять ребенка. — Это тебе не колесо крутить. Растопырил руки…

— Никакого у вас понятия, мама, о нашем штурвале, — притворно обиделся Колтаков. — У нас не колеса, а рукоятки. Ну, как в трамвае.

— Еще того лучше. Оторвешь ненароком ручку ребенку.

Когда Колтаков отошел к жене, она шепнула Долганову:

— Люблю парня, а только нельзя иначе — забалуется ваш брат от ласк быстро.

Бекренев спросил Колтакова:

— Товарищи были у вас?

— Некоторые уже два раза прибегали. Женатым охота младенца посмотреть. Вот только Ковалева словно подменили. Мрачный что-то…

— Воевать хочет, — пояснил Долганов, — жалуется, что мало воюет корабль.

— Наташин браток, мальчишечка, все пристает: расскажи про морской бой. А что расскажу? — сказал Колтаков.

— Будет, будет что рассказывать, — многозначительно сказал Долганов.

Наташа, взяв на руки ребенка, встревоженно взглянула на мужа. Она лучше всех уловила тайный смысл обещания и вспомнила, что говорил ей Николай по дороге. Но тут маленький Колтаков, до сих пор равнодушно переходивший из одних рук в другие, вдруг потянулся к Наташе вытянутыми и жадно открытыми губками.

— Учитесь, Наталья Александровна. Чай, скоро свой будет, — громко сказала бабка. Наташа покраснела под ее пытливым взглядом и ответила такой горячей, хотя и немой, просьбой сохранить ее тайну, что старуха в свою очередь смутилась.

Но ревность догадлива и чутка. Едва хозяйка разлила в рюмки ягодную настойку, как Сенцов потянулся с рюмкой к Наташе и предложил тост за счастливых матерей и радостное детство, преданно глядя в ее глаза. И Наташа не захотела ему лгать. В общем шуме неторопливо и ласково ответила:

— Спасибо, Сереженька.

Уже затемно они распростились с хозяевами и друзьями, и Николай Ильич пошел с Наташей в гостиницу. Долго молчали, соединив руки и ощущая их родное тепло. На высоком берегу Двины Наташа предложила посидеть. Она накинула на себя шинель мужа и прижалась к его плечу. Чудесно глядеть на небо, где среди звезд плывут огоньки самолетов, и слушать плеск воды под винтами бессонных, покрикивавших при встрече буксиров.

— Не холодно, хорошо? — спросил Николай Ильич.

— Очень хорошо, очень тепло, — благодарно шепнула Наташа. — Ты за меня не бойся. Я крепкая стала, и умнее, что ли.

Он поцеловал согревшиеся в его руке пальцы.

— Пришла наша зрелость, Наташенька. Общая народная зрелость наступает. И, кажется, сил хватит не только на разгром Гитлера, но и для ускоренного развития после войны. Хочется думать, что солоно придется разным Ручьевым, вообще чинушам и эгоистам.

— Знаю их, — вздохнула Наташа, — по своему коллеге Чике. — И вдруг неожиданно для себя спросила: — А эта твоя, по твоей идее операция, очень опасна?

«Почему рядом с радостью должно быть страдание?» — на секунду возмутилась в нем любовь. Он обнял Наташу, сознавая, как было бы милосердно ответить ей, что никакой особой сложности в задуманном им бою нет. Но тут же ему стала противна жалость. Она унижала и любовь, и веру в силы Наташи. Нет, он не мог лгать. Он должен был внушить ей ту силу жизнестойкой уверенности, в которой жил сам. И опять сжал ее похолодевшие пальцы.

— На войне всегда опасно, Наташа. Но смерть боится жизни.

…На второй и третий день после этой встречи Наташа была занята на совещании. Она выступала с успехом и даже скептического Чику заставила признать, что надо изменить методологию сводок погоды. Она еще надеялась встретить Николая Ильича, но получила только прощальную записку. Из-за срочного выхода кораблей в высокие широты ни он, ни Сенцов не могли ее навестить.

Ледоколы, тральщики и черные, тяжело груженные транспорты ворочали на запад. Под опекой миноносцев Долганова остался один огромный теплоход. Со своими высокими белоснежными надстройками, ярко окрашенными трубами и взвитыми к клотику сериями еще более ярких флагов, как бы вывешенных по случаю праздника, он не выглядел судном, нуждающимся во внимательном и сильном эскорте. К тому же море в этот день тоже простиралось праздничной штилевой гладью. Необозримая пустыня его с мостика казалась перевернутой круглой чашей, центр которой неизменно занимают три корабля — бело-желтая многоярусная «Ангара» и серо-голубые, шаровые, проникшие к воде резвые эсминцы. На краях чаши синь воды переходила в синь высокого неба, и только мириады бликов, в которых отражалось незаходящее солнце, обозначали их зыбкую границу.