Ковалев даже выиграл во времени, так как катер получил приказание идти прямо в Мурманск. Шлюпка доставила двух выловленных из воды немцев. Лейтенант, сидевший на корме шлюпки, поздравил «Упорный» с победой.

— Зато «Умный» никак не поздравишь, — проговорил Бекренев, стоявший на шкафуте с Игнатовым. — Дымзавесу ставили нормально, а поорудийную стрельбу вели безобразно.

На Севере тогда — в позиционной обороне — пленные попадали не часто. На флоте их было еще меньше. И поэтому летчика и стрелка, очень молодого и явно перепуганного парня, рассматривали с любопытством. К этому примешивались ненависть и презрение. Считали, что все летчики фашистов являются членами гитлеровской партии, все способны хладнокровно уничтожать беззащитное население и являются убийцами по призванию. Показания некоего Мюллера, которого Герой Сафонов вынудил к посадке на нашей территории, укрепляли в таком мнении. Мюллер заявил, что военная авиация — особый род спорта, он не задумывается о целях и средствах войны, осуществляемых по диктату фюрера. Бекренев, который заметил, что немцы продрогли в намокшей одежде и дрожат от холода и, вероятно, от страха за свою судьбу, поспешил скрыть чувство жалости грубыми словами:

— Обсушить этих обезьян надо. А то и для допроса не будут годны. Да накормите их горячим, что есть на камбузе.

Показывая немцам путь в кубрик, Ковалев усмехнулся. Его выстрел заставил врагов попасть к нему же в плен. Не часто выпадает артиллеристу такой случай! Он пропустил вперед откормленного летчика.

— Такому не вредно и сбавить вес на работе. Пускай восстанавливает разрушенные кварталы Мурманска, — сказал Ковалев.

Он повернулся к стоявшим у борта миноносца матросам, а машинист Бушуев торопливо подхватил:

— Семьсот граммов хлеба, значит? А нам, товарищ старшина, они давали семьсот? По-моему — за манишку их да на дно.

Вспомнив выражение лица Бушуева перед стрельбой, Ковалев неохотно отозвался:

— А ты не кипятись. Нам с фашистов примера не брать.

Бушуев смущенно мялся, видимо собираясь о чем-то просить. Ковалев подумал, что парень прибыл недавно из оккупированной немцами области, не успел еще хорошо освоиться на корабле. Возможно, бледнел перед стрельбой от волнения новичка, а не из трусости. Подобрев, буркнул:

— Ну, что еще?

— Я к вам с просьбой, товарищ старшина. Письмецо у меня готово, а из Мурманска скорее дойдет, — попросил Бушуев.

— Давай твое письмецо, — Ковалев протянул руку и поднес к лицу конверт. — Скажи, пожалуйста, зачем ты со своей Полиной Ивановной секретную переписку затеял? — продолжал он, разглядывая адрес. — Почему адрес до востребования, а не на корабль?

— Так приятнее, товарищ старшина. Цель есть, когда на берег отпросишься.

— Придумал. А коли месяц не уволят?

Бушуев удивленно посмотрел на Ковалева.

— Почему же, если я хорошо служу?.. — И столько искренней веры в свою хорошую службу было в голосе Бушуева, что Ковалев смутился и упрекнул себя в недоброжелательности к парню.

«Хорошо, что не успел сделать ему замечание. Да и кто в первый раз не трусит!»

Долгановы уселись в ложе, и Наташа взглянула в зал, залитый светом. Она сначала заметила лишь ровные ряды стриженых голов и синих воротников. Офицерские кителя с золотом погон и цветные платья женщин были вкраплены маленькими островками в синее море. Эти люди пришли сюда повеселиться после походов, чтобы снова, может быть, через несколько часов, идти навстречу опасности. Наташа хотела сказать Николаю Ильичу, как ощутима здесь сила моряков, и повернулась к нему, но Долганов внимательно слушал летчика — своего соседа слева, и в выражении его лица была та исключающая все постороннее сосредоточенность, которую Наташа знала еще до войны и любила ее, и, однако, испытывала к ней ревность. Наташа нетерпеливо откинулась на спинку стула. Это движение осталось не замеченным Долгановым, зато она встретила быстрый, упорный взгляд летчика и смущенно отвернулась.

Из угла ложи сверкали непомерно большие, карие глаза Клавдии Андреевны. Она заговорщически улыбнулась. Наташа догадалась, что Клавдия Андреевна видит, как бесцеремонно рассматривает ее собеседник Николая, видит ее смущение, и улыбка соседки означает: «Привыкайте. Это ничего. Пусть себе любуется». И хотя она продолжала чувствовать на себе упорный взгляд, но стала спокойно прислушиваться к разговору.

Летчик обстоятельно отвечал на вопросы Долганова о полетах над Норвегией и на караванных морских путях противника, но в самой обстоятельности, сухой и не к месту детальной, Наташа с некоторым тщеславием обнаружила хитрое стремление сохранить благодаря разговору выгодную позицию для наблюдения за ней.

В антракте Долганов познакомил Наташу с майором Кононовым. Он был очень доволен этой встречей, знаменательной после предложения командующего разработать набеговую операцию. Кононов был командиром полка разведывательной авиации, и именно с ним следовало прежде всего установить контакт.

Кононов предложил Наташе пройти в танцевальный зал, и Николай Ильич, не умевший танцевать, сказал:

— Конечно, Наташа, покружись. Но с тобой, Виктор, мы еще сегодня должны кое-что запланировать, прежде чем я к тебе выберусь.

Наташа хотела было отказаться, но почувствовала на своем локте крепкую руку майора и невольно шагнула к двери.

Давно не испытанное наслаждение захватило Наташу. Она дала вести себя, не заботясь о том, что нужно делать. Кононов крепко обнял ее, может быть, немного крепче, чем следовало. Он уверенно выходил из затруднений, в которые ставили его соседние пары, стеснившиеся в маленьком зале. Наташа танцевала, подчиняясь ловкой руке, опустив глаза, и видела две полоски цветных ленточек и над ними Золотую Звезду на груди Кононова. Ей было безразлично, что майор продолжает пристально изучать ее лицо, и она плохо слушала то, что он торопливо говорил. Сейчас ей было все равно, с кем танцевать, лишь бы чувствовать такую уверенную руку, лишь бы продолжалось это скольжение в каком-то полном веселом самозабвении.

А Кононов, угадывая, что скоро окончится танец, возбужденно говорил. Он благодарил судьбу за этот вечер и за этот танец. Наташа будет в его памяти. Она не может остаться чужой ему, не должна. Он закончил совсем бессвязно, нелепо, что томительно ждал ее.

Что-то в тоне майора мешало Наташе назвать его признание пошлостью. Она не могла сердиться и не могла высмеять его, потому что Кононов был искренне взволнован.

— Почему вы отмалчиваетесь? — резко спросил майор, когда они возвращались в ложу.

— Мне не следовало вас слушать, но как остановить, я тоже не знала, — быстро сказала Наташа. — Я убеждена, что вы оскорбляете меня несознательно. От душевного голода, должно быть.

Она шепнула эти слова, уже входя в ложу, и Кононов не успел ответить. Им завладел Долганов, стоявший с Петрушенко в дверях.

— Давай обсудим, Виктор, — сказал Николай Ильич, тесня летчика обратно в коридор и протягивая ему портсигар.

Стараясь не выдать своей смятенности, Кононов закурил. Так вот оно что! Дошел до такого состояния, что женщина его жалеет. Женщина, которой он признался в том, что она ему нравится… Пожалуй, больше, чем нравится… Его решительное, обгоревшее на ветрах лицо омрачилось.

Папироса сломалась, он швырнул ее в урну и вытащил свой портсигар. До него дошел голос Долганова:

— Поэтому нам важно застигнуть противника на рассвете.

И хотя из всех объяснений Кононов больше ничего не слыхал, он кивнул головой:

— Понимаю: переход должен быть в темное время.

— Виктор Иванович — разведчик. Вы знакомы, Федор Силыч? — спохватился Долганов.

Петрушенко стоял, как на палубе, широко расставив ноги, и выжидательными глазами изучал летчика.

— Наслушан. Это вы, майор, летали позавчера над немецкими рейдерами?

Летчик все еще не справился со своим волнением, но разговор постепенно возвращал его к действительности.