— Я и вас тоже искал, — неохотно буркнул он.

— Мы скрывались от самолетов трижды, может быть, и от вашего, — усмехаясь, сказал Федор Силыч. — И уходить под воду было досадно, потому что на ходу исправляли повреждения рулей. Но тут уж некогда разглядывать, чьи самолеты. Лишь бы не залепили бомбу.

— Торпеда — хорошее оружие, — неожиданно сказал Кононов и повернулся к Долганову. — Я не буду для тебя разведывать, Николай. Я перехожу в минно-торпедный полк.

В зале выключили свет, и Николай Ильич, оглянувшись назад, с досадой сказал:

— Зачем же ты раньше не сказал, Виктор? Или ты сейчас решил?

— Совершенно верно. Сейчас. Вот сейчас захотелось новой славы. Нет, не пойду в зал. Попрощаюсь с вами здесь.

Торопливо, на ходу, застегивая реглан, Кононов сбежал по лестнице и распахнул дверь на улицу. Мокрый снег падал хлопьями. Вся котловина со зданиями поселка исчезла в белой мутной завесе. Странно звучала в этой пустыне музыка.

Майор поднял воротник реглана и направился к пристани. Звуки следовали за ним от репродуктора к репродуктору, то ослабевая, то вновь победно нарастая. И Кононов вспомнил далекое время, когда он даже не понимал, что человек может тосковать.

У него были жена, ребенок, мать. Он охранял их в ленинградском небе. Он и его товарищи охраняли Ленинград. Но настал роковой день, и бомба разрушила дом, в котором жила семья Кононова. Опять в ленинградском небе дрался Кононов, но защищал уже жизни других семей. Все близкие были схоронены на кладбище, куда ему даже не удалось попасть. Сначала непрерывно летал, потом часть перевели на заозерный аэродром, а потом откомандировали на Север. Из истребителя стал торпедоносцем, наконец — разведчиком. Все виды работы в воздухе Кононову удавались. Он был заряжен тяжелой ненавистью, толкавшей на дерзкие дела и не ослабевавшей от постоянных успехов. Но Кононов не только воевал и ненавидел — он тосковал и в нелетные дни боялся, что тоска раздавит его.

Между полетами и работой в штабе он видел много женщин. Они работали в госпитале, в столовой, на аэродромах, в базовой мастерской, служили на зенитных батареях. Которую из них можно полюбить, чтобы избыть свою тоску? Разве узнаешь по лицу, по речи?

Кононов пришел на спектакль с особенно острым ощущением тоски. Когда майор кружил над кораблем немцев, петляя между разрывами снарядов, чтобы лучше рассмотреть результаты труда Петрушенко, он был занят своим делом и только делом. Но, возвратись и отрапортовав о выполнении задания, почувствовал себя очень одиноким. Он посмотрел на Наташу сначала с чувством зависти к Долганову. Она побывала на земле, захваченной немцами, и все-таки осталась жива, тогда как его жена погибла. Но вот Наташа повернула голову. Ему показалось, что он давно знает это лицо с грустными глазами и высоким лбом, много раз видел эти покатые плечи. Это ее он искал среди многих женщин. А она сказала что-то о душевном голоде. Да, конечно, она все понимает. Именно поэтому он полюбил ее сразу.

Нет, не стоит жалеть, что в бедных и прямых словах он открыл ей свои чувства. Она сумела понять его с первой встречи. Она не сможет не полюбить его…

Он уже забыл, что сейчас считал себя униженным. Он совсем не помнил теперь, что Наташа — жена его товарища.

«Зачем я сказал, что снова ухожу в торпедоносную? — вдруг спросил себя Кононов и сам себе ответил: — А почему бы и нет? Раз мне генерал предлагает».

Ни разу со дня смерти жены не было у Кононова такого молодого задора перед боем. По-юношески размечтался о том, что будет напоминать Наташе о себе портретом, статьей в газете, изустной славой, которая, от человека к человеку, долетит, обязательно долетит к ней.

Наташа заметила исчезновение Кононова и несколько раз оглянулась на дверь. Теперь ей казалось, что она его обидела. Потому он так стремительно, не попрощавшись, ушел.

Смущенная и взволнованная, она приникла к Клавдии Андреевне, которая, стоя рядом с мужем, излучала горделивое спокойствие. Наташа была счастлива, что, кроме них, в ложе никого больше нет. Адмиралу что-то помешало прийти на спектакль, и это было хорошо, потому что сейчас на любой вопрос незнакомого человека она отвечала бы невпопад.

— Пойдем, покажу своего героя, — сказала Клавдия Андреевна в следующем антракте, уверенная, что для Наташи не может быть ничего интереснее.

Большой бюст Петрушенко высился на площадке лестницы. Это был натуральный Федор Силыч с широким, тяжелым профилем, но, как ни мало видела подводника Наташа, она ощутила, что перед ней только внешне верный портрет. Скульптор добросовестно вылепил отдельные черты, но не передал спокойной силы, светившейся в некрасивом выразительном лице.

Наташа еще старалась понять, что не нравится ей в бюсте, когда они вошли в зал и Клавдия Андреевна показала витрину фотографий экипажа гвардейской подводной лодки. Петрушенко был здесь в группе и на мостике, один и со своими подчиненными. Наташа почувствовала, что фотографии, запечатлевшие Федора Силыча в деловой обстановке, были, безусловно, ближе к правде, чем образ, созданный скульптором.

Она сказала:

— А тут больше сходства.

И Клавдия Андреевна с торжеством подтвердила:

— Заметила?! Я уже говорила!

Рядом была витрина героев-летчиков, и, рассеянно взглянув на нее, Наташа отметила строгое, даже гневное лицо.

— Хорош? — спросила Клавдия Андреевна.

— Хорош. И знаете, я его где-то видела.

— Но этак он не хмурился, — заметила Клавдия Андреевна.

— Да это сегодняшний майор, — пробормотала Наташа. — Непонятный человек, — помолчав, определила она. — Странно разговаривает, капризно покидает общество. А тут кажется таким сильным.

— И вовсе не кажется, Наташа. Во всем Советском Союзе таких летчиков сотни не наберется!

— Я говорю о характере, — тихо сказала Наташа.

Хотя было близко к полуночи, но после театра Клавдия Андреевна настояла, чтобы Долгановы ужинали у нее, — так было условлено раньше. Пироги она напекла еще утром, стол накрыла, а Сенцов поджидал у крыльца:

— Хоть ночью, но раз обещали пироги, — извольте угощать.

Все уселись за круглым столом и по знаку хозяина подняли рюмки «за тех, кто в море». Наташа встретила восхищенные глаза Сенцова, и ей вдруг захотелось, чтобы здесь был ее странный майор. Она ужаснулась этому желанию и обещала себе рассказать Николаю Ильичу все, что говорил летчик. Но наваждение не проходило, и когда завели патефон и она стала танцевать поочередно с Сенцовым и Петрушенко, навязчиво встал в памяти Кононов, так уверенно управлявший ее движениями. Наташа перестала танцевать. Она хотела скорее остаться с мужем. Но Долганов долго не возвращался из коридора, что-то оживленно крича по телефону.

Он, наконец, вернулся со счастливым лицом и сообщил, что говорил со своим помощником и, оказывается, действительно Ковалев сбил два самолета, а Бекренев сам на ночь перешел к пирсу. С такими людьми можно быть вполне спокойным за корабль.

«Николя, милый труженик. Ему так нужно душевное благополучие, а я собираюсь попусту его тревожить, тревожить с первого дня…» И она решила, что ничего не надо рассказывать. Как она могла смутиться из-за такой чепухи? Ведь любит Николая, и никого ей не нужно, кроме него! Что этот самоуверенный герой? Наташа незаметно прижалась щекой к руке Николая Ильича, лежавшей на спинке дивана…

— Очень хорошо, когда так любят, правда, Федя? Только бы не избаловали ее влюбленностью. Два дня здесь — и уже два поклонника, — сказала Клавдия Андреевна, когда гости ушли.

— А в году триста шестьдесят пять дней, — усмехнулся Федор Силыч. — Все замечаешь, Клашенька. Ну, замечай напоследки. Еще один поход, — а там уложимся и пойдем с тобой за границу за новыми кораблями.

Клавдия Андреевна расчесывала волосы перед зеркалом. Она тряхнула головой, и блестящие волны упали ей на плечи.

— Ты прошлый поход называл последним, а теперь еще один.

— Лодку принимает помощник, значит, в одном походе должен быть обеспечивающий командир.