И снова, подвергаясь опасности, цепляясь за шпили, Долганов с боцманом изучали поведение троса. Старый трос выдерживает натяжение, пока корму «Ангары» направляет «Умный», пока она под наблюдением Неделяева остается в кильватерной линии «Упорного». Но и там все зависит от силы сопротивления троса ударам моря.

Одинаково плохо. Какой бы ни порвался трос — беда.

По движению губ командира Кийко понял, что Долганов спрашивает о качестве запасного троса, и ответил кивком головы с жестом в сторону принайтовленной бухты: «Есть. Годен». Не время было распространяться, что запасной буксирный совсем новый, что энергичный Игнатов с боем взял его в шкиперском складе и потом его проверяли по всем инструкциям. Но Долганов понял из быстрого ответа старика даже это. Он знал, что Кийко не примет в свое хозяйство предмет, который не может нести службу, как ее понимает боцман.

Вдруг между Долгановым и боцманом протянулась рука Сенцова. Она бессильно рубанула воздух, сигналя о несчастье. И Долганов увидел, что катастрофа, которой они боялись, уже произошла. «Умный» вылез вправо от «Ангары», и люди на нем спешили выбрать оборванный стальной трос. «Ангара» же, не сдерживаемая больше с кормы, возобновляла свой беспорядочный дрейф. Вот рывок, еще рывок сотрясает корабль, заставляет дрожать все стойки. Вот трос «Упорного», неистово гудя, выскакивает из воды, прыгает по гребням, и, словно в матросской игре «кто перетянет», два корабля, один — мощью своих машин, другой — силой своего веса, тащат трос в разные стороны.

Кийко яростно выругался. Обмотанные канатом, он, Ковалев и Сенцов бросились к шпилю, чтобы отдать еще несколько кругов троса. Они работали с лихорадочной быстротой, но до нового рывка не хватило времени.

Сенцов не мог ничего сказать о том, как это случилось. Внезапно корабль рванулся вперед. Сенцов спиной грохнулся об угол бомботележки и увидел над собой страшный черный бич оборванного троса. Со свистом, изгибаясь спиралью, трос занесся над его головой, он зажмурил глаза и услышал вскрик. Тогда Сенцов вскочил, и тяжелое тело Ковалева упало ему на руки.

Ковалев спас ему жизнь, но сам получил смертельный удар.

Старшину уложили на диване, в кают-компании. Он слышал грохот, дребезжание предметов. Диван ходил под неповоротливым теперь, разбитым, онемевшим телом. Он чувствовал, что жизнь покинула его руки и ноги, а мысли и чувства — полнее и ярче, чем всегда. Обострился слух — до него донесся из коридора голос Кийко, заверявший, что новый трос урагану не порвать. Он разбирался: если боцман здесь, значит, буксир уже заведен снова.

«Это хорошо», — сказал он себе.

Затем уловил шорох, повернулся и увидел неподвижные фигуры Колтакова и Балыкина.

Безнадежно его дело, раз старые друзья здесь. Но все же он обрадовался им. В памяти возник далекий день на Онежском озере, когда все они были еще молодыми краснофлотцами и спорили о том, чья специальность важнее для корабля. Как они были глупы в своем мальчишеском задоре!

— Просторная мужская работа, — медленно проговорил Ковалев. — Я все-таки прав, Василий.

— Помолчи, Андрей, — попросил Колтаков, — вредно тебе.

Ковалев улыбнулся одними глазами. Теперь уже ничто не могло ему повредить. Они это знали, иначе не пришли бы в кают-компанию.

— Павлуша, у Балыкина морская душа, а он врет на себя. Привыкли мы своих чувств стесняться. И зачем?

Балыкин зашмыгал носом. Не стал вытирать показавшиеся слезы и сказал ворчливо:

— Кто в море не бывал, тот горя не хлебал.

— Лучше спел бы, Василий, — мягко продолжал Ковалев. — Больно хорошо у тебя выходит… «Товарищ, не в силах я вахту стоять…» И песня правильная. В работе и песне твоя душа, а слова — это так…

Он говорил прерывисто, останавливаясь, когда усиливался грохот, а Балыкин морщился, прикрывал рот рукой, будто боялся, что у него невольно вырвется рыдание. И все, кто были в каюте, — замполит, и новый фельдшер, и много смертей повидавший Кийко, и старавшийся быть сдержанным Бекренев, — хмуро уставились на палубу.

— А я бы напоследок песню послушал. Николай Ильич меня понял бы. Но придет Николай Ильич?

Он звал не начальника, а любимого товарища, связанного с ним морским братством.

— Сейчас товарищ Долганов будет. Задерживается на мостике вместо меня, — пояснил Бекренев и шагнул к раненому. — Бодрись, товарищ Ковалев, еще вместе послужим.

Опять грохотали валы, ударяя в киль и борт, обрушиваясь на полубак. Подволок трясся и дребезжал, и свои слова Бекренев выкрикнул.

Потом наступила тишина. Корабль, зажатый волнами, на миг оцепенел, и голос Ковалева прозвучал отчетливо, спокойно:

— Спасибо, товарищ командир. На «Упорном» начал и окончу…

Он не продолжал, инстинктивно экономил силы для разговора с Долгановым. Бекренев понял это, поцеловал бескровные, холодеющие губы и быстро пошел по коридору.

Когда Николай Ильич спустился, фельдшер обтирал шприц после укола. Захлопнул ящик с медикаментами и красноречиво показал на часы;

— До полудня самое большее.

Он вышел, и Долганов остался с раненым один на один.

Николай Ильич присел на краю дивана. Было трудно принять эту гибель от удара безликой стихии. Неясное чувство какой-то вины перед Ковалевым овладело им. Столько раз вмешивался он в жизнь этого парня! И значит, всегда невпопад? Не сумел уговорить остаться на катерах. Потом решил его судьбу, забрав на миноносец. Еще раз решил за Ковалева, не отпустив его воевать, как тот хотел. Может быть, он и позвал, чтобы напомнить, Но нет, и в последнюю свою минуту Ковалев не упрекнет. Не такой человек…

Ковалев молчал. Из груди его вырывались хрипы, и в уголках губ пузырились капельки крови. Небритый подбородок в непроизвольных движениях головы выдвигался вперед, а глаза туманились, словно их затягивала тонкая пленка. Щеки уже втянулись, и тени во впадинах подчеркивали гипсовую белизну лба и заострившегося носа.

Смерть, которую он часто видел за три года войны, никогда не представала перед Николаем Ильичом в таком страшном обличье. Он тихо позвал:

— Андрей!

Веки раненого дрогнули.

— Пришли… Вот как вышло… Беда!..

— Беда, — эхом откликнулся Николай Ильич и бережно взял в свои ладони свисавшую руку. А себе сказал: «Он не умрет, пока будет служить «Упорный». На каждой вечерней поверке первым назовут Андрея Ковалева…»

— Поддержите моих хорошим словом, Николай Ильич. Пускай дружат Лиза и брат; потом сестренку, если выручат, тоже… Вам понятно, Наталья Александровна испытала…

— Не сомневайся, Андрей. Я Машу разыщу.

— Вы мне тоже брат, старший вроде.

Он попытался улыбнуться, но лицо лишь исказилось гримасой страдания.

— Помолчи, Андрей. Боль растишь.

— Нет, что уж беречься. Еще вот жалко — не увижу вашего корабля. Пусть тоже будет «Упорный». Не охладеете к мечте?

Он спросил это даже с какой-то строгостью и требовательностью. И от того, что старшина первой статьи Ковалев в последнюю минуту помнит не только о близких, что он заботится о его мечте, беспокоится о народном деле, у Николая Ильича дрогнули губы и он не сдержал слез.

— Буду работать, Андрей, буду.

Расслышал Ковалев это, прозвучавшее клятвой, обещание? Кто скажет! Ковалев уже не мог заставить свой голос звучать. Непонятно шевелились его губы, и Николай Ильич напряженно всматривался, пытаясь угадать слова, и все не выпускал холодеющую руку. И сколько длилась через рукопожатие эта последняя связь Ковалева с жизнью? Кто скажет! Неистовый удар моря под киль приподнял корабль, рванул тело умирающего с дивана. В последний раз он всхлипнул кровью, поднялись в удивлении брови и упрямо сжались губы.

Сколько еще минут простоял Николай Ильич на коленях, вновь уложив мертвого на диван, не отрывая от него своих рук? Его прощание с умершим прервал Кийко. Механически приняв из руки незаметно вошедшего боцмана сырой от воды сверток, Долганов, не вставая, развернул белое полотнище с голубой каймой, простер его от груди до ног Ковалева. Потом поднялся, козырнул флагу и усопшему и быстро пошел наверх…