Так в чем же порок? Спросить об этом было некого. Клавдия так привыкла, что он распоряжается ее жизнью, что нового этапа в их отношениях не заметила, хотя от унылого прозябания в квартире между его отлучками в море и перешла к хлопотливой, загруженной с утра до ночи деятельности в театре. Она стала необходимой и молодому режиссеру и всему театральному коллективу. Клавдия живет иначе, но не знает, почему это произошло, не знает, что это он захотел быть иным. Она не способна критически отнестись… Такая уж ее любовь!

«А ведь критическую мысль в Клаше я подавил, приучил на все смотреть своими глазами. Но это значит, что я привык властвовать. Хорошим и полезным было в молодости чувство уверенности, но оно перешло в самоуверенность…»

Ну, конечно, он подавлял окружающих, бездумно позволил уважению к нему перерасти в какое-то преклонение. Принимал восхваления, которые перешли должную границу. Скульптурный портрет… По меньшей мере раз в месяц фотографии в газетах от многотиражки соединения до центральной печати… Клаше не нравились очерки, тоже состоявшие из одних громких, пышных слов. Конечно, изображали его этаким сверхчеловеком, как она говорит, «железным шкворнем». Но то-то и ужасно, что он стал равняться на этот нелепый образ.

— Ах, черт, это же безобразно, стыдно! — сказал он вслух, не заметив, что Кононов лежит на своей койке.

— Что безобразно, Федор Силыч? — отозвался летчик.

— Так, знаешь, — замялся, помолчал и все же признался: — Свои павлиньи перья заметил.

Кононов уже лежал под одеялом, но тут сел и с любопытством посмотрел на подводника.

— Тебя, друг, по крайности, люди уважают. А мои перья в авиации надоели до чего! Пока самолет с бортмехаником не угробил, пока Николай мне мозги не прочистил, вовсе себя не понимал. А теперь все-таки думаю, что не только такие нарядные птицы, как мы с тобой, виновны, но и обряжающие. Пропаганда, печать наша чересчур на героев курс держат.

— Война, воодушевляют. — Мысль Кононова была для Федора Силыча новой, но он не хотел за нее хвататься, потому что она в какой-то мере переносила ответственность за собственный его кривой рост на других людей.

В тот же вечер в палате побывал Николай Ильич. Он пришел с новостями. Уже составлены списки офицеров и матросов, командируемых принять новые корабли.

Транспорт, назначенный доставить в Скапа-Флоу необычных пассажиров, спешно разгружают и оборудуют кубрики. Выписываться Федору Силычу и Ивану Ковалеву придется прямо на транспорт. Кононов съязвил:

— Так, значит, морячки решили обзавестись своими «Харрикейнами»?

Федор Силыч из-под насупленных бровей посмотрел на насмешника и пожал плечами.

Что ж поделаешь! Летчикам меньше года пришлось воевать на неуклюжих, слабо вооруженных иностранных машинах. С великим напряжением советский народ перевооружил авиацию. Но для развития боевых средств флота, для постройки кораблей нужны гораздо большие сроки, а воевать надо сейчас. А если надо, то при упорстве, отличном знании своего дела, высокой требовательности людей и с не очень совершенной техникой можно организовать победу.

— Вы что-нибудь слышали о «Л-55»? — спросил он летчика.

— Как же, ведь я балтиец, — сказал Кононов, — это английская лодка, которую потопили возле Кронштадта в гражданскую войну, потом подняли и отремонтировали.

— Предыстория, — перебил Федор Силыч. — А история началась после ремонта, после подъема советского флага. Пока создавали свои новые и более совершенные подводные силы, на «Л-55» обучались наши кадры, целое племя подводников… Так вот, что бы нам ни дали по ленд-лизу, в хороших руках любая посудина сможет бить врага.

Летчик смутился, но не обиделся. Кононов на каждом шагу убеждался, что, замкнувшись в своем мирке, стал неприятно ограниченным, против желания делал ошибки самого разного порядка. Теперь вот непроизвольно сеял презрительное недоверие к кораблям, на которых морякам предстояло пересечь океан и сразу вступить в борьбу с противником, имеющим превосходное вооружение. Хорошо, что сказал об этом не кому-нибудь, а Петрушенко, человеку с кругозором, с ясностью мысли, какой ему надо учиться и учиться.

— Прости, Федор Силыч, сморозил…

— Ничего, брат. Жизнь всех нас учит.

Когда Кононов вышел, Николай Ильич сказал, что пришел к Федору Силычу за поддержкой. Надо повлиять на Ивана Ковалева. В соединении эсминцев предстоит вручение ордена Отечественной войны вдове Андрея Ковалева. Бекренев хочет устроить встречу экипажа «Упорного» с убитой нежданным горем Лизой возможно теплее. Он рассчитывал на поездку с представителями корабля и брата Ковалева. Но Иван обескуражил миноносников решительным отказом. Грубо объявил, что не знал Лизы, а теперь, тем более, не находит нужным знакомиться с ней. Много де таких «полевых» жен, рассчитывающих на деньги по аттестату моряка. А как погибнет, так «жена» сразу находит нового дружка. Федор Силыч, выслушав Долганова, удивился:

— А зачем нам вмешиваться? Парень серьезный. Потерял мать и сестру, теперь брата, ну и не хочет кем-то замещать утрату.

— Но нельзя же пройти мимо такой душевной черствости, циничного отношения к хорошей молодой женщине!

— Иван Ковалев после письма сестры с трудом входит в колею.

Теперь удивился Долганов:

— Это несерьезно, Федор Силыч! Неужели, обедняя свою душу, ожесточаясь, советский человек может хорошо воевать?

Федор Силыч помолчал. Может быть, Николай Ильич и прав.

— Оттаивать парня надо, — сказал он, отвечая на свои мысли.

Николай Ильич поддержал:

— Точно, согреть надо. И сам он Лизу может согреть. Женщина очень хорошая.

— Ну что ж, не поленись, спустись в семнадцатую, пригласи Ковалева сюда, он ходячий…

Ковалев охотно последовал за командиром покойного брата. Он думал, Федор Силыч сообщит время отъезда, что-нибудь новое о кораблях, которые будут принимать. Возобновление просьбы, с которой уже обращались к нему сослуживцы Андрея, его озлило. Он вновь упрямо повторил свой отказ. Нет, не хочет принимать участия в комедии, оскорбляющей смерть моряка. Знают ли товарищи командиры историю вручения ордена Отечественной воины одного погибшего моториста? Был совсем юный паренек, бесстрашный, сметливый. За три месяца службы его дважды наградили боевыми орденами. Сам командир бригады торпедных катеров сказал, что паренька надо послать в военно-морское училище. Он спас людей своего катера, закрыл телом пробоину. Но на несчастье команду с того катера забрали на другой, который возле бухты Владимира взлетел на воздух. Взорвался, когда зажигательная пуля попала в бак с бензинными парами. Парнишку выбросило на берег таким, что и мать бы не узнала. Но матери у него не было! За орденом приехала ма-че-ха. Настоящая сорока! Переводчица из архангельского Дома моряков. Воспользовалась несчастьем, чтобы бегать здесь несколько недель на американские фильмы и упражняться в болтовне с англичанами из миссии, всякими стюардами, телефонистами, коками. Пока ей начальство вежливо не напомнило, что пора уезжать.

— Ну, наплел, — неодобрительно сказал Федор Силыч и развел руками: — Что с тобой делать?

— Погодите, — сказал Николай Ильич. Он не сдался перед упрямством парня. Он увидел в ссылке на этот эпизод неуважение Ивана к памяти брата. Почему Иван сомневается в человеке, которого любил Андрей? Разве брат был пустым парнем и легкомысленно относился к самому серьезному в личной жизни — к женитьбе?

Он пристально смотрел в лицо подводника и не позволял ему уйти от своего взгляда. Да, русыми волосами, зачесанными назад с высокого лба, пухлым носом, широко расставленными глазами, упрямым ртом, всем обликом Иван походил на Андрея. И все же он был иной, не имел спокойной силы Андрея.

«Скор, опрометчив, не устоялся».

— Да, Иван Артемьич, — ворчливо сказал Федор Силыч, подтягивая одеяло к подбородку и пряча под него озябшие руки, — ты вроде вошел в тихую заводь и боишься, как бы тебя в ней не потревожили.

— Я и Андрею говорил — теперь война. Я себя для ненависти берегу.