— А ты не лезь, как Егор на бугор, голубчик. — Комбриг снял фуражку, обнажил мокрый лоб с прилипшими косицами волос.

— Эх, товарищ командир! — Вдовиченко сокрушенно причмокнул губами, снял сапоги и стал вытряхивать из них песок. — Второй год на шуточках да на хитрости живем. Неужто на большее мы так и неспособны.

— Лыко-мочало!.. Ты где? Посередь России!

Шляхов надкусил конец изжеванной цигарки, выплюнул.

— В бою кто кого, Миша. Выскочил — и кто первый. Фриц, он тоже не железный. Ты — командир орудия. Вот и не зевай.

— Хочешь Марусю обнять — не хлопай ушами.

— Комбат наш под Тацинской пять танков в одном бою. У него прицел постоянный — девятьсот — тысяча метров. Меняет только точку прицеливания: под башню, потом под брюхо — и промашки никакой. «У «тигра» по полю ход два-три километра в час. Для стрельбы останавливается. Вот и лови его.

— Лавриненко под Москвой — семь средних танков в считанные минуты подбил.

— Ну, то бог стрельбы, метит же смерть хороших людей.

— Она всех метит одинаково. Два века никто не живет. — Лысенков, поднимаясь из оврага, причесывал и вытряхивал мокрые волосы. — Ну-к, хлопцы, кто из вас и не нюхал пороху? — Небритая щека в каплях воды дернулась, под солнцем вспыхнуло золото зубов. — Полюбуйтесь (глазами на грудь Кленова)! Иконостас. Никакая девка не устоит.

— Немцы как раз на страх и рассчитывают. — Комбриг разомлел на жаре, с трудом удерживал смыкавшиеся, красные от бессонницы веки. — Ты на своей земле, а фриц у тебя — гость незваный. Вот и толкуй с ним соответственно. Сейчас — рай, а в бою и недоспишь, и недоешь, а хвост трубой держи. Нехай сосед завидует твоему хорошему житью. Немца один черт, кроме нас с тобою, бить некому.

— С гостями нашими мы встречались уже, и не раз. — Правая щека Лысенкова запрыгала, задергалась. Он сердито потер ее ладонью. — Танковый корпус СС — дивизии «Райх», «Адольф Гитлер», «Викинг», «Мертвая голова».

— Сколько рубили ее, эту голову, а она, как у Змея Горыныча, отрастает, и все.

— Сволочь отборная. Их нужно драть, пока не обмочатся, а потом за то, что обмочились.

— Под Микитки, под Микитки норови, Вдовиченко. Плакатики посматривай.

— Без тебя ни одна вода не освятится. Куда конь с копытом, туда и ты, Шляхов. — Неулыбчивое жесткое лицо Вдовиченко собралось на лбу морщинами, стал вертеть цигарку. — Нюхать землю не собираюсь, но и достань его за 150-миллиметровой броней. Он тебя сорок раз угробит. Т-34 — музыка, но против «тигра» слаба.

— Боишься? — Глаза комбрига в синеватых мешках слезились от пыли и режущего блеска воздуха, мигали.

Старички бригады знали, что Вдовиченко дважды попадал в окружение и оба раза выбирался. Никто ни в чем и не думал винить его, но при одном упоминании об этих событиях Вдовиченко зеленел, приходил в бешенство.

— Боюсь! — выдохнул он с присвистом. — Боюсь! — И затих, млея от холодка, облившего спину, и подступившей к горлу сухоты. Верхняя губа запрыгала мелко, обнажая ядреный навес прокуренных крепких зубов. — Хватит с меня и сорок первого. В прошлом году в этих самых местах тоже как рябчик в силки!..

— Молодой больно объявился. — Голосок сомнения из-под кормы танка.

— Объявляются архангелы! — Вдовиченко одним махом содрал комбинезон с плеч, закатал рубаху к подбородку. От правого бедра наискосок к соску левой груди, на расстоянии четверти друг от друга, синели три пятна, будто пальцем ткнул кто. — А это выходные! — Рваные звездчатые круги на спине сливались вместе, образуя неровный широкий розовато-синий ремень. — Над яром ставили!.. Танкистов они не берут в плен!..

— Не горюй, Миша. Будет им здесь то, что в Сталинграде. — Сожженная солнцем рука Лысенкова легла на плечо Вдовиченко.

— Твоими бы устами, лейтенант, да мед пить. — Вдовиченко заправил рубаху в штаны. Конопины на его лице расплылись, накалили лицо докрасна. — Люди после нас, конечно, счастливее будут: узнают больше. А мы вот…

… А в садах набухала тугая завязь курской антоновки, бурела вишня, плети тыкв карабкались на плетни, жадно раскрывали рыльца цветов своих росе и солнцу. Пчелы по утрам пили холодную росу из их чашечек и до первого зноя разносили пыльцу, собирали нектар. Смуглели и молодели трудившиеся без выпряжки женщины, прижавшись щекой к теплой земле в короткие перекуры солдаты вдыхали пьянящий бражный дух земли, не заглушаемый даже устойчивым ароматом отцветающих фиалок и входящих в силу тюльпанов. Мир в эти минуты казался просторным голубым куполом, где все строго и справедливо распределено по своим местам.

В июньском небе безотлучно кружила «рама». Но много увидеть она не могла: дерн на землянках, блиндажах, окопах успел прорасти, остальное надежно пряталось под маскировочными сетями, в балках, лесах.

— Ничего, — провожали ее взглядами солдаты. — Побегает, побегает, как цуцик на привязи, и восвояси.

По вечерам солдаты собирались у землянок, на лужайках у озера. Появлялась гармошка, и земля гудела под солдатскими каблуками. Сапер Жуховский хриповатым баском пел «Синий платочек»:

Ему помогали, втискивая в песню фронтовые вариации, где звучала тоска, застарелая ревность, предполагаемая обида и месть за нее. Каждый думал свое под слова этой песни. Дети за войну повыросли и спали в кроватях, а не в кроватках, а то и где придется. Сколько их, таких, встречали они на дорогах войны. Немало было и таких, чьи дети тоже воевали где-то. В мотострелковой бригаде, например, в батарее ПТО отец и сын служили вместе. Сын командовал, отец — подчинялся. У кого детей не было, думали о невестах, матерях, чьи лики время поистерло в памяти.

Днем в поднимавшейся ржи дрались перепела, а по вечерам в низинах стучали коростели. И странное чувство зыбкого покоя исходило от сыпучей земли, нектарной сладости входивших в силу хлебов. Пережитые тревога и радости сливались вдруг в одно чувство радости жизни, толкали залютевшее сердце к самому горлу, заставляли его биться чаще с силой первого откровения и молодости.

По опушке в тяжкой задумчивости стыли громады танков, их пушки сторожко нюхали воздух. По горизонту бродили безмолвные сполохи. Как в сухую летнюю грозу, ворковал орудийный гром. Там, за этими буграми, кончалось все нормальное и человеческое, а начиналась жизнь звериная, загнанная под землю, там была затихшая передовая.

Газетные сводки в эти дни сообщали: «На фронте ничего существенного не произошло». А фронт жил трудной, напряженной жизнью. Рыли окопы, ремонтировали танки в МТС, строили блиндажи, сушилки для портянок, бани, отводили места для курения. Солдаты в этих курилках говорили о боях, прошлых и будущих, семьях, как будут жить, когда вернутся домой. Об этом говорили все, хотя и знали, что доживут до того часа далеко не все.

«Видя от крымских людей войны многие и помыслы, поставить по сакмам татарским города» — так повелел в 1593 году царь Федор Иванович, и по рекам Осколу, Севорскому Донцу, Дону в XVI–XVII веках легла цепь городов-крепостей, так называемая Белгородская оборонительная черта. На крутом изломе этой черты, на самом юге, и был сам Белгород, основанный еще в XIII веке и трижды менявший свое место, пока не закрепился на западном берегу Северского Донца. Много довелось повидать ему на своем веку. Видел он и татар, уводивших на сыромятных ремнях низки пленников. Мальчишек продавали в Турцию и превращали в янычар, женщин — в гаремы, мужчин — на галеры. Потом приходили шведы, литовцы, поляки. Но, пожалуй, никто не оставил по себе столько проклятий и слез, как гитлеровцы. Людей ловили, как зверей, жгли, четвертовали, насиловали, вешали, травили собаками, зимой на реках рубили проруби, а потом автоматными очередями загоняли людей в эти проруби. Изощрялись как могли, превращая страдания в наслаждение и потеху. Людей истязали и губили за то, что они хотели остаться людьми («Мстим за саботаж германскому командованию».); за то, что они хотели есть («Повешена за сбор колосьев».); за то, что не хотели превращаться в рабочий скот («За невыход на работу».). Людей лишали человеческого звания.