И по-бабьи просто принимала мужские ласки, до краев наполняясь нежностью, теплом и благодарностью к нему. Его же и рядом с ней не отпускало недавнее, жестокое и грубое: забитые снегом окопы, выбеленные на морозе трупы и холод, холод в костях, желудке, ломкой от снега шинели, окаменевших сапогах. Сердце разрывалось в бешеном перестуке от этих воспоминаний, и Ольга становилась еще ближе, дороже, и во всех движениях его сквозила бережливая признательность за то, что она дарила его искренней, без оглядки доверчивостью, наполняла пониманием чего-то нового, необъяснимого и такого нужного, без чего жизнь невозможна.

Расставались всегда усталые, не загадывая ничего на будущее.

Накаляя воздух, над яром круто вставало солнце. Андрей припоздал на табор.

— За дудками гонял? — определила Варвара Лещенкова по воде и мелкой зерни полынка и донника на сапогах Андрея.

Ольга возилась у трактора. Она с минуту смотрела на запыхавшегося Андрея, высветленный яр за его спиною, Лещенкову. Кончиком головного платка вытерла припухшие глаза. На грязных щеках ее светлели кривые дорожки.

— На вторую смену остаюсь. Лихарева не вышла… Три дня осталось. — Черными пальцами выбрала из волос репей, припухлость-мысик на верхней губе дрогнул обреченно. — Протри свечи. Я быстро. — Опустила голову и, мелькая смуглыми икрами, побежала к вагончику.

— Какую девку ты сгубил! А-а? — В косом разрезе ослепленных солнцем Варвариных глаз ворохнулась зависть, зажала в зубах шпильки, стала поправлять волосы. Полные груди напрягли ситцевую кофточку, разошлись врозь. — Рази ее руками с железом валандаться? И все из-за тебя. Отставать не хочет. Как с отцом воевала! Не пускал на трактор. В институт хотел. — Заколола шпильки, одернула кофточку. — Береги ее, Андрюха. Она как слепая зараз. На все готова.

— Вот и я. — Блузка Ольги у ворота мокрая: спешила, лицо зарумянилось, посветлело, глаза и губы сияли улыбкой. — Хорошая?

Андрей встрепенулся. Не раз он потом будет вспоминать и этот взгляд, и слова, и выражение лица при этом. На фронте часто мучило желание увидеть ее хотя бы издали. Теперь она рядом — и ничего ошеломляющего, ослепительного. Просто тоска.

— Вечером вместе домой пойдем. — Горячие, черные глаза Ольги волнующе вспыхнули, в подглазье шевельнулись темные после бессонной ночи тени. — Хоть бы похвалил когда. До чего же ты сухарь, Андрюшка.

Солнце уже заглядывало в нахолодавшие за ночь глубокие вымоины, роса обсыхала и скатывалась в крупные капли, над яром и логами поднимался последний утренний туманец.

Ольга повязала платком волосы и взобралась на сиденье трактора, а Андрей опустился в балку, где, ноги в промоину, сидел старик Воронов.

— Тебя жду, — сказал он, оглаживая в кулаке рыжий лоскут бороды. — Садись, побалакаем. Курить так и не выучился? А я думал, все солдаты курят. — Старик закурил сам, прокашлялся. — Что ж скоро?.. Через три дня? И куда же?

— Солдат не выбирает.

— Казак на войне не выбирав и не жалее себя. Это верно. — Старик огладил мутным взором грудь Андрея. — Мы, донцы, народ особый. Поклепу и хвалы за нами немало в истории, а кровь в наших жилах завсегда русская текла. Татаров, шведов, турок, немцев — всех били. Турки нас, донцов, не иначе как шайтанами величали. Древнее имя у нас — казаки-порубежники [4]… Бог даст, кончится и эта. Не двужильная же она. Возвернетесь по домам, тольки по-разному. — Старик слегка улыбнулся, проводил оставшихся в камышовой заводи на выводок нырков, поинтересовался: — Жениться не надумал?

— Куда спешить. Да и зачем девке руки вязать. Война.

— И то верно.

Окаменелая после первых дождей дорога поверх балки загремела под копытами. Подъехал Петр Данилович на бедарке — двухколесной тележке. Кулаком разгреб разом усы по сторонам, остановился.

— Домой, сынок?

Дорогой Петр Данилович вздыхал, почмокивал на лошадь, поднимал голову, считал разметанные ветром облака.

— Виктор опять про жену с дитем спрашивает, — напомнил Петр Данилович о вчерашнем письме и глянул значительно на Андрея.

— Читал, — ответил Андрей на отцов взгляд.

— Что ж отписывать?

— А ничего. Не заметил, и все.

— А как еще спросит? — Отец круто повернулся к сыну, уперся взглядом в переносицу. — Еще спросит?

— Все одно правды не пиши, батя. Тяжко носить ее, эту правду, на войне. Пускай надеется! Зараз многие надеждой и живут.

Отец отвернулся, посопел, выражая не то согласие, не то протест.

— Что ж, подождем, посмотрим.

И больше до самого дома не обмолвились ни словом.

— Матери помоги. Она сегодня дома осталась, — придержал Петр Данилович маштачка у двора, подождал, пока сойдет Андрей, хлестнул коня кнутом. На ходу уже, откинувшись назад: — Матери скажи: вернусь к обеду.

За горячкой работ и беды вроде бы забывались, пока не голоснут во дворе каком: «Да на кого ж ты покинул нас, сиротинушек!..» Там где-то смерть метила солдат, придерживаясь непонятно какого порядка. Она имен не спрашивала. На полях оставались просто солдаты. Чьи они, узнавалось по таким вот крикам. И дворов, меченных этим криком, становилось все больше и больше.

Мать разбивала как раз грядку под лук. Разогнула спину, пальцами в земле поправила волосы под платок. Весна шла на пользу ей. Изъеденное морщинами лицо потвердело, оделось молодящим вешним загаром.

— Какая помощь? — возразила на предложение сына. — Иди отдохни. Сама управлюсь.

Андрей потрогал сапогом оголенный корень сливы-дичка у колодца. Просекались листья, одевали ветки махорчатой дымной зеленью, новили своим видом все вокруг.

Последнюю ночь сплошь до утра небо колыхали сухие летние варницы. Они как бы водили Андрея по следам детства, ставя зарубки в памяти, и напоминали, что его детство уже отполыхало. Бегал он когда-то в короткой рубашонке по улицам хутора, купался в речке и катался на конях вместе с ребятами, а в сумерках на задворках и за околицей хутора им чудилось много туманного и загадочного из того, что впереди у них. Теперь туманное и загадочное обернулось войной, с жестокостью и смертями.

Забылся на зорьке, и тут же разбудили соловьи, не смыкавшие глаз всю ночь. Первые теплые зори зевать грешно. Соловьи это тоже знали. Андрей потянулся всласть, вдыхая кислое тепло кожуха и чувствуя под собою сбитую в колтун одежду. Когда доведется еще так?..

Отъезд был тяжким. Провожали всем хутором. Мать пришлось отпаивать, натирать виски. Не таясь, навзрыд плакала Ольга, шатаясь и держась за грядушку брички. Знали все, куда провожают. Отец стоял без шапки, молчал, а по щекам, путаясь в щетине и морщинах, катились горошины слез. Хлюпали носами и хуторяне. Кто оплакивал уже известное, а кто терзался перед неизвестным.

Тягостно. Мать увели в хату, рвала на себе волосы, кидалась под колеса брички. Андрей не узнавал, не видел ее такой, и не приведи бог еще видеть когда-нибудь.

Старик Воронов ударил по лошадям, и бричка загремела.

Сквозь мутную пелену в глазах Андрей провожал уплывавшие за горизонт дома, вербы, тополя. Дальше всех провожал его лобастый курган Трех Братьев. Но вот старик гейкнул на разморенных ранним теплом лошадей, обрезало и его горбатым лезвием молодых яровых хлебов по косогору.

— Эй, зятьки! Шевелись!

В поредевшей темноте на земляных нарах в землянке заворочались, зарычали, стукнули сапогами о пол.

— Остальных поднял?

— Поднял, поднял, товарищ лейтенант. Машина ждет.

— В Ивняки?

— В Ивняки.

— Гляди, майор, и вправду зятьками станем.

Рдяное небо над лесом наливалось светом, по оврагам и у озера неистовствовали птицы. В зените опаловым озерцом застыло облачко. Весна была весною и в окопах, и в лесах, где хоронились и ждали своего часа солдаты и техника.

Поля Курщины, Белгородчины, Харьковщины подсыхали, топорщились бурьяном-старюкой в рост человека, голодно серели непаханые и несеяные. Второй год их вытаптывала война и засевала осколками и пулями. Крестьяне освобожденных деревень, истощенные и измытаренные войной, копали окопы, противотанковые рвы, строили дороги, мосты и, не имея тягла, семян, горючего, готовились сеять. Солдаты тоже зарывались в землю, готовились к своей страде, к тому, что будет, и помогали сеять крестьянам.