— Похоже — вечером свободен буду. Свезу вот в дивизию, и все. — Наклонился с седла, блеснули сахарно-синие подковки зубов. — Вырвусь, жди!..

Ночью саперный батальон подняли по тревоге и перебросили километров на тридцать вверх по Дону, в Нижний Мамон. Мучимые неизвестностью, злые оттого, что стронули с обжитого места, люди шли молча. По лесу, каким шли, теснились хозяйственные части. Кое-где у землянок не спали, курили, кидали идущим пару вопросов из любопытства. В диких темных зарослях стонали горлицы, сонно возились разбуженные птицы. Горьковато пахло прошлогодним прелым листом и пресной сыростью чакана у небольших озер. С обдонских высот взлетали ракеты. Их свет дрожал в подкрылках дымных бесплодных туч. По лесу, освещенному сверху, разбегались угольные тени деревьев. Когда ракеты гасли, слышнее становился топот множества ног, тяжелое дыхание людей, резче запах пота.

20 августа, за полночь, от Полянки, песчаной косы, где Дон под Осетровкой делает крутую петлю и поворачивает к Красному и Дерезовке, бесшумно отчалили лодки и заранее связанные плоты. За нижне-гнилушенскими высотами сухо мерцала проклюнувшаяся варя, левее разбитой мамонской нефтебазы серели размывы меловых обрывов, над синевато-мглистой шапкой трехгорбого осетровского кургана колюче и неприветливо мигала одинокая звезда.

На плотах и лодках напряженно вглядывались в наплывающие струистые заплаты круч, кудрявый лозняк над молочной дымкой. Пулеметчики онемевшими пальцами сжимали рукоятки, готовые в любую минуту стрелять. Духота и приглушенные запахи трав с обожженных солнцем высот и курганов стекали вниз, к воде.

По мере приближения берега медленно костенели серые, будто из камня тесанные, лица, стыли широко распахнутые дышащие зрачки. Тело наливалось звонкой пустотой, становилось невесомым.

Свистя крыльями, лодки обогнала птица, крикнула где-то над кручами. У овинов под трехгорбым курганом ей откликнулся сыч.

— Подвинь автомат. Нога заклекла. — Немолодой пулеметчик с желтой щетиной на щеках ворохнулся, поправил ленту.

— Сам на чем держусь.

— Куда ж ты! — Второй номер, оставляя светлый радужный лоскут, чиркнул носками сапог по воде. — Мордует вас.

— Тише вы, черти!

С громким сапом дышат гребцы, чулюкает и курчавится пеной у смолистых комлей вода. Пахнет пресной рыбьей чешуей и сладковато-подопревшей у корней перестоявшейся травой на лугу. В редеющей мгле на плотах и лодках горбатятся солдаты. В расчесанной кустарником дымке они походят на призраки. Глаза опасливо косятся на зеленую темную глубь, меряют расстояние до медленно надвигающегося берега. На лугу резко ударил дергач. Во рту язык не повернуть: высохло. Скорей бы!

— Держись меня, — бубнит на ухо плечистый сержант с почерневшим от пота воротом гимнастерки соседу, остроносому пареньку с тонкой и длинной шеей. Тот проталкивает сухой ком в горле, согласно кивает.

— Право! Право!.. Тудыть твою! На кручу прешь!..

— Несет. Не видишь? — запаленный хрип гребца.

— Эх как бы…

Разговоры шепотом, но на воде голоса кажутся зычными.

На круче ударил и захлебнулся запоздавший пулемет, взлетели ракеты. Суматошно и не в лад вспыхнула и разрасталась по всему берегу стрельба. На плотах тоже в захлебывающейся скороговорке ахнули пулеметы, автоматы. С берегов в ту и в другую сторону полетели снаряды и мины.

Понадеявшись на широкую реку и беззаботное спокойствие смирившихся русских, итальянцы сплошного фронта не имели. Оборона их носила очаговый характер — по высотам. По вечерам они играли на мандолинах, пели свои веселые песни. Русских просили спеть «Катюшу». В войне наступал никем не предусмотренный кратковременный перерыв. И на той, и на другой стороне с замиранием сердца слушали музыку и, наверное, думали в эти минуты, зачем они сторожат друг друга и убивают. По-южному смуглые и темпераментные, итальянцы, пока шло знойное донское лето, резались в карты, шумно спорили по пустякам, привыкая к диковинной обстановке диковинной страны, и надеялись на посулы Гитлера и Муссолини к зиме вернуть их домой.

При первых же залпах солдат с мальчишеской шеей удивленно охнул, схватился за грудь и опрокинулся навзничь головой в воду. Сержант подхватил товарища — над водой резанул стенящий отчаянный крик. На губах солдата запузырилась кровавая пена, длинно дернулась и мелко зачастила шея.

— Эх, Миколаха, Миколаха! — Выгоревшие ресницы сержанта согнали в уголки глаз слезу.

Опустил товарища на мокрые бревна плота и спрыгнул в воду. За сержантом с плота свалился рябоватый парень с ручным пулеметом. Вода сразу же ударила ему в ноздри. Присел, пустил пузыри, подался вперед. Пулемет все время над головой.

По Дону брюхом вверх плыла глушеная рыба. Покачивались на зыби обломки плотов и лодок. Коричневым пластырем ушел вниз по течению плетень.

— Тишина, хоть мак высевай. — Петренко снял каску, проломленную над правым ухом осколком, обжигаясь цигаркой, оглянул задонские луга и вербы в текучей сиреневой дымке. Искристое белое облачко в недоступной вышине наливалось блеском старого серебра. По степи лениво скользила бледная тень его.

Саперы только что кончили минировать склоны лога со стороны Филоново, присели отдохнуть у подножия высоты, где спешно вгрызался в кремнисто-плитняковую землю стрелковый батальон. По скатам высоты рос дымно-белый полынок, красный и белый чабер, пустотел, белоголовник. Андрей горстью содрал пучок белого и красного чабера. Пахли они одинаково. Красный еще в квас кладут. Сглотнул клейкую слюну, крепче смежил веки.

Сдвоенные близкие удары мигом сняли сонную хмельную одурь. В дымчатой степи вспухали и неправдоподобно медленно оседали на сожженную солнцем растительность четыре шлейфа белесой пыли. Из Орехово, обходя расставленные саперами мины, шли танки. За танками колыхалось до роты карабинеров. В голубеющих кущах по филоновским холмам блеснуло, и шапку высоты заволокло дымом и пылью.

— Вот и начали сеять, — буркнул хмурый Спиноза, лапнул руками каску, подхватил автомат. — Не успеем мы.

Один из саперов как-то странно подпрыгнул и тут же упал, судорожно скалясь и хватаясь за коленку правой ноги. Спиноза присел над ним, распорол штанину. Из хлещущей кровью раны торчали розоватые осколки кости.

— Через месяц танцевать будешь, — соврал Спиноза.

Надкусил угол индивидуального пакета, стал крепко бинтовать саперу ногу. Рядом ослепительно блеснуло, раскололось, и Спиноза, ойкнув, обмяк сразу, выпустил из рук бинт и завалился на спину.

— Ну вот и мой черед.

Гимнастерка на животе Спинозы быстро темнела, оттопыривалась. Андрей как завороженный уставился на это пятно, и глаза его постепенно белели, наливались ужасом.

— Не смотри, дурной, — Спиноза шевельнул плечом, силясь встать; обламывая ногти, скребнул жесткую кремнистую землю. — Тащи его, — показал глазами на сапера. — Я здесь подожду пока…

Андрей поднял голову, оглянулся. Один танк шел прямо на них. Сглотнул сухо. Сердце билось у самого горла. Частые удары его отдавались в висках: «Неужели конец?» Метрах в пятнадцати сзади желтела неглубокая ложбинка, в конце ее зияла промоина. Андрей взвалил раненого сапера на спину, оттащил его к промоине, вернулся за Спинозой. Спиноза дышал коротко и часто. В щепоти правой руки тискал оторванную с гимнастерки пуговицу.

— Ну, вот видишь, как все хорошо. — Губы в лохмотьях шелушившейся кожи потянуло на сторону.

Танк легко развернулся и шел теперь на промоину. Танкисты, наверное, все видели, и добыча казалась им заманчиво легкой. Танк был непривычно маленький. Меньше немецких. Желтый, пестро раскрашенный. Говорили: итальянцы перебросили их из Африки и не успели перекрасить. Вытягивая шею, Андрей выглянул из промоины и тут же нырнул назад. Танк был совсем рядом. У самой промоины танк остановился. Звякнула крышка люка. Фашист, видимо думая, что русский ни жив ни мертв, с пистолетом в руках высунулся по пояс из башни. Сухо треснула автоматная очередь, и, роняя пистолет, фашист повис на броне. Из танка выскочил второй и побежал навстречу припадавшим к земле карабинерам. Еще очередь, и фашист, по-заячьи сделав скидку, упал. Танк, стоял на месте, стучал мотором. От его стука нервно подрагивала земля и со стенки промоины осыпалась мелкая крошка.