— Вот как. — В сенцах скрипнула дверь. Турецкий обернулся. Вошла хозяйка, поставила ведро на скамейку рядом с чугуном, запустила пальцы в узел платка. «Вот как!» — повторил еще раз для себя Турецкий. На войне они все вместе, а закончат ее, и каждый в свою сторону. В гражданке Нарымов обойдет его, Турецкого, уйдет вперед. Почесал ногтями зудевшую от грязи голову, спросил заинтересованно: — Кончим воевать — в ученые пойдешь?.. Ладно, налей ему полкрышки водки (глазами на итальянца). Может, и не брешет про склады.

Вошел Грачев. Глаза круглые, бешеные, дышит с сапом. Увидев, как Нарымов подносит водку итальянцу, кулаком вышиб у него крышку из рук, яростно выпалил:

— Нянькаетесь с ними, а они что делают!..

Оказывается, Грачев набрел на заброшенную клуню за садами и в глубокой яме, на гнилой подстилке из соломы, обнаружил скелеты в истлевшей красноармейской форме. В продранную крышу клуни их притрусило снежком. Безногий в дальнем углу, спасаясь, видимо, от холода, натянул на голую культю драный рукав ватника, на рукав надел пилотку.

— Там штрафные у них сидели, — пояснила возившаяся у печки хозяйка и рассказала, что пленные у немцев работали на укреплениях. Кормили их баландой из просяной шелухи. — Только и спасало неубранное поле подсолнуха. Намнут в карманы семечек сердяги и жуют. Не то женщины кукурузы, хлебушка подкинут. А заосеняло как, красноармейцы стали набивать для тепла в галифе и под шинелю соломы. Да и от ударов спасало, не по голым мослам. А били, — хозяйка прижала правую руку к щеке, горестно покачала головой, — чисто скотиняку. Жалости никакой… Штрафных, какие не покорялись, бросали в клуню и не кормили.

Круглые и тугие, как яблоки, щеки итальянца блестели жиром. Он что-то бормотал. Молитву читал, должно быть. Турецкий раздирал кожу под мышками, елозил циркулем по карте. Грачев стоял посреди кухни, бледный до зелени. Острый кадык дергался от сухих глотков.

— Ты отдохни поди, — посоветовал ему Нарымов.

— Я не пьяный, я не пьяный, — обессиленный переживаниями, расслабленно отбивался Грачев. Шатнулся и, задевая плечами косяки, вышел из хаты.

Турецкий проводил Грачева взглядом, кивнул Нарымову, чтобы тот последил за ним.

— Комбриг вызывает, — доложил из угла радист. Турецкий взял у радиста наушники.

— Говорят, ты разбогател? Ну хвались, хвались, что там у тебя?

Турецкий удивленно посмотрел на своих, погнал плечами: «Откуда, мол, там все известно?» Ответил, что пока ничего не знает точно: ни людей, ни времени для подсчетов.

— Горючее и продовольствие есть? — добивался комбриг.

— Кажется, есть.

— Кажется!.. Ладно, не расстраивайся и не подсчитывай: наше все одно будет. На отдых и профилактику часа три, не больше. Жми дальше! Понял?..

— Понял! — Турецкий передал наушники радисту, грязными руками потер лицо. — Ох-хо-хо… Доставай бритву, Нарымов. Помолодеем.

На дворе настоящая весна. В затишке на солнышке блестят лужицы. Пахнет бензином, горечью почек. В небе тугой надрывный звук бомбовоза. Из танков и из-под грузовиков тревожно выглядывают водители. Чумазые лица проясняются: бомбовоз станцию миновал, в другом месте будет бомбить.

— Высоко забрался гад!

— Ссадят и оттуда.

Пришла соседка, величественная и дородная старуха.

— Вы бы, товарищи военные, заглянули тут в один дом поблизу. Может, и пособили бы чем.

— А-что там такое? — спросил с башни старуху рябой Шляхов.

— Как тебе сказать, голубок? — Морщинистое лицо старухи нахмурилось, оттянула толстый платок, мешавший говорить. На валенках ее блестели зернистые капли растаявшего снега. — Вся семья их — как колесом перееханная. У Федоски немцы в лазарете кровь брали для своих раненых, так с той поры и не оклемается. Нюрку, девчушку ее, опоганили на глазах у деда, а тут еще двойняшками бог наказал…

На стук забухшей и покрытой изнутри плесенью двери обернулась и зверовато зыркнула бледная худая девочка, на вид лет тринадцати. На руках у нее был замурзанный, в разваренной картошке малыш. Из тряпья в корыте для стирки попискивал второй. За столом сидел дед в немецком мундире и с ребяческим неистовством лупил кулаками по столу. Увидев военных, дед хитровато подмигнул, хихикнул, потом вдруг вскочил и вытянулся. В выцветших глазах застыл испуг, мочалистую бороденку клеила обильная слюна.

— Немцы облили его водой на морозе, а потом били сковородкой по лбу за то, что он шапку не успел перед ними снять, — заворочалась на кровати в тряпье и зашлась кашлем женщина.

— Чем ты поможешь тут, — вздохнул Шляхов, с щемящей тоской оглядывая грязную горницу. По углам серебристыми бородами висела изморозь.

— Жратвы тащить.

— Дай людям сесть, дочушка, — не могла никак откашляться женщина на кровати.

— Это и есть самая Федоска. — Старуха уже сбросила платок и шубу, успокоила, усадила деда, хозяйничала, переставляя чугунки на загнете. — Белья какого, одежды принесите. Ребятенок в корыте голый лежит.

Замурзанный малыш на руках у девочки вскидывал ручонки, морщил старческое личико, улыбался танкистам, выявляя сверху два молочных зубика.

К вечеру мороз прижал с прежней силой. Снег стал жестким, хрустел. На траках гусениц и башнях кровянисто теплело закатное солнце. От чистоты и свежести вечера в голове звенело. Короткий отдых кончился, и лица солдат снова оделись в непроницаемую броню тревожного ожидания. Взвихривая серебристую пыль, танки обогнал бронетранспортер. Разведчики курили, завязывали тесемки маскхалатов. В рубчатых следах бронетранспортера копились лиловые предвечерние тени.

За раздетым ветрами песчаным увалом, в стороне от дороги, Кленов заметил черное пятно. Пятно вроде бы ворочалось. Кленов сказал капитану. Капитан приказал остановиться, послал автоматчика. Тот привел оборванную, в снегу девочку. Через плечо у нее висела холщовая торба. Автоматчик запустил в торбу руку, достал в снеговой каше мерзлые картошки.

— Ты что же прячешься? — спросил Турецкий, спрыгнул с танка и наклонился к девочке.

— А вы кто такие? — Из опушенного инеем рваного платка диковато стригли черные глазенки.

— Замерзла, курицына дочь?

От участливой родной речи девочка блеснула ровными подковками зубов.

— Вы свои, значит?.. А я вот на хутор картохи менять ходила. В ярочек присела. Тальянцы да немцы едут, думала.

— И далеко ты ходила?

— К казакам. Они живут добрее. — Вздохнула, пояснила по-взрослому: — Мамка больная, батяни второй год нету, а тут еще Гришка маленький. — Синие тощие щечки дрогнули, шмыгнула носом.

Автоматчики и танкисты развязали солдатские мешки, потянулись к девочке с хлебом, консервами, сахаром.

Глаза девочки разбежались, не замечала даже капли на кончике носа.

— Да куды ж мне это все. Мне и не унесть.

— А ты закопай часть. Завтра придешь, — советовали с брони.

— И то правда, — серьезно согласилась девочка. — Гришка кричать теперь перестанет. А то как оглашенный: исть да исть…

Постояла, пережидая машины и танки, не дождалась и пошла, загребая не успевший слежаться снежок валенками, из которых сзади торчали пучки золотистой соломы.

— Парламентеры?.. Пардону просят?.. Сколько?.. Да не парламентеров! Полк? Живо на КП!.. Фашисты пардону запросили.

Майор Казанцев отдал трубку телефонисту, чиркнул зажигалкой и, оставляя стружку дыма за спиной и спотыкаясь о глыбы бетона и кирпича, зашагал по подвалу. Прошелся раз, другой, не выдержал и поднялся наверх. От перекаленных морозом до белизны обломков каменных домов Сталинграда, притрушенных снегом холмов кирпича и бетона, чистого до слезности ночного неба было еще холоднее. Казанцев представил себе людей в теплых постелях, под одеялами на подушках, солдат в этих примороженных каменных джунглях, и ему стало не по себе. Он поймал себя вдруг на мысли, что не знает, что ему делать. Непомерная тяжесть свалилась, но ощущение этой тяжести осталось, и он не знал, куда деваться от него. Как военный, он точно знал, что ему делать через десять минут, через час, завтра утром. Он будет делать то, что делал с первого дня войны. Как человек, он растерялся, даже не знал, радоваться ему или оставаться в прежней напряженности… Судьбу военного он выбрал сам. Мальчишкой зачитывался о подвигах на войне. Запомнилась «Цусима» Новикова-Прибоя. Он прочитал ее, едва выучился грамоте. Первой в руки попалась. Потом «Как закалялась сталь». У дяди нашел. Дядя сказал, что это книга про кузнецов. И Виктор поверил. Он видел, как кузнецы в хуторской кузнице в бочке с водой калили зубила и другие железки. Заманчиво. Но книга оказалась про другое… В училище попал по комсомольской путевке. Сколько восторгов было в семье и во всем хуторе, когда он впервые приехал в гости к отцу с двумя кубарями в петлицах и скрипучих ремнях по плечам. Мальчишки прохода не давали ему… Да, армию любят у нас…