Сейчас батарея Раича двигалась в середине колонны. Выносливые калмыцкие лошадки обындевели, пофыркивали.

Колонна спустилась в лог, ушла из-под обстрела. Казанцев и Раич сошли в нетронутый снег, остановились закурить. Обжигающий ветер достигал и внизу, рвал из-под ног солдат снежную крошку, с жестяным шелестом ручейками мел ее по слюдяному насту.

Последние два дня наталкивали на размышления и выводы самые противоречивые. По сводкам, Казанцев знал, что передовые соединения Юго-Западного фронта в районе Днепропетровска выходили к Днепру, а войска Воронежского — к Полтаве. Выход к Днепру наших войск рвал связи немецких групп армий «Дон» и «Центр», рассекал их и открывал возможности освобождения всей Левобережной Украины. Перспективы радужные. Однако ни Казанцев, ни Раич и никто другой на этой дороге не знали, что немцы, оценив угрозу, перебросили на эти участки войска из Западной Европы и наличные резервы и что 17–19 февраля на совещании в Днепропетровске, в котором приняли участие Гитлер, Манштейн, Клейст, Йодль, было принято решение наступать. И 19 февраля утром танковый корпус СС начал наступление из Краснограда на Павлоград и Лозовую и к исходу дня достиг уже Новомосковска. 22 февраля навстречу корпусу СС из Чаплино на Павлоград и из Красноармейского на Барвенково стали наступать 48-й и 40-й танковые корпуса немцев. В этом весенне-зимнем наступлении врага участвовало до 800 танков и 750 самолетов. Казанцев и Раич в эти минуты на зимней дороге не знали также и того, что им, как и в мае 1942 года в этих местах, здорово повезло: как и тогда, они едва выскочили из мешка, как он зашморгнулся у них за спиною.

Утром 23 февраля под Балаклеей полк вышел на тылы своей дивизии, а в полдень начал переправу через Северский Донец на восточный берег.

Под прямыми лучами солнца степь освобождалась от снегов. По косогорам проступали полосатые, со снегом в бороздах пахотные поля, изумрудные в струистых клубах испарений зеленя озимых, желтая ветошь неубранного жнивья. По колеям дороги бежали ручьи, горели на солнце лужи.

Солнце заливало маревную пойму Донца. Деревья, стога сена, огорожа крайних домов стояли уже в воде. И над всем этим клубились пронзительно-синие, будто выполосканные в щелоке, кучевые облака. Под облаками дымно скользили их тени.

— Тепло идет, товарищ подполковник, — житейски запросто обратился к Казанцеву лысоватый Сидоренко, распрямил сутуловатую мужицкую спину, сбил шапку на затылок, жмурясь на солнце, приналег на черен крестьянской лопаты, добытой явно у какой-нибудь тетки так, чтоб «не бачила». Шинель и винтовка его лежали на снегу перед черным воротом мерзлой земли, обозначавшей окоп. С выброшенной земли, спины и лба сержанта, вытертого и обтерханного до блеска дула винтовки волнисто стекало первое тепло весны.

Волнистыми буграми, яругами и балками, будя призрачную тишину полей, пришла весна и на Дон, в родные места Виктора Казанцева, в хутор Черкасянский.

Сырой ветер по ночам зло рвал крыши хат, голые деревья сада, съедал рыхлый ноздреватый снег, который с хрустом оседал по логам и балкам, вытаивая трупы своих, немцев, итальянцев, румын. Сразу же после декабрьских боев прибрать всех не успели, да многих по дальним местам и не могли отыскать под снегом, и теперь весна хоронила их по-своему: заносила песком, глиной, разлагала, размывала по частям. А дома их долго еще будут ждать, числя в пропавших без вести и надеясь. Призраками стояли в голой степи остовы обгоревших танков, врастали в землю пушки. Плотный южак похоронно свистел в железе, приносил из далеких просторов древний дух талой земли и терпкий — набухающих почек тополя и клена. У гусениц танков, хоботов пушек стекловидный наст просекали жальца первых озимей. Сюда малиновыми зорями приходили жировать и кормиться отощавшие за зиму зайцы. Новым, живым тянуло из мертвеющих в зиму полей на Черкасянский. Теплый южак напоминал: глухая зимняя пора кончилась.

Петр Данилович Казанцев мучился бессонницей, катал голову по пахнущей пером и потом подушке, выходил на крылечко покурить, слушал поднебесный гул воды на лугах и в вербах, скрежет льдин на реке. С крыши хаты дремотно падала капель, долбя в сером грязном снегу глубокие лунки. По хутору жидко перекликались петухи, жалуясь на свою холостяцкую жизнь, не слышно раннего кашля по дворам. Крестьянин привык с утра поговорить с живностью, заряжаясь добротой на весь долгий день. Теперь редко в каком дворе солдатка или дряхлый дед-хозяин уговаривал оголодавшую корову подвинуться. Нынешней весной люди разучились разговаривать по утрам и ходили потом весь день потерянные, злые.

Стоя на крыльце и мучаясь удушливым кашлем, Казанцев крепче затягивался самосадом, слушал, как ходил ветер под застрехой, вытряхивая оттуда воробьиный помет. Забот не убывало и зимой, весна несла с собою новые. В МТС до голубых сумерек звенели ключи и молотки. Тракторов и раньше не хватало, теперь приходилось из двух-трех лепить один. Ни семян, ни тягла, ни людей, а пахать нужно, и победе прежнего. Земля и так дичать стала, появились пустоши; как вошь на человека в тоске, набрасывались на нее бурьяны.

Вчера на собрании галдели до петухов. А что выгалдели!..

— С крику и цыган не богатеет, — усовещивал черкасян секретарь райкома Юрин. Еще довоенный синий шевиотовый пиджак трещал по швам, с трудом удерживая разворот пополневших плеч. Война словно бы придавила его вниз, подала вширь. Попросторневшая круговина лысины дымилась испариной. — Солдат, рабочих, самих себя кому кормить?! Украина, Белоруссия, Курщина у немца! Кубань, Дон только освободили! Не лучше нашего зараз везде. У вас хоть лошади, быки на базу стоят!..

— Мы в декабре пузом печь не грели!

— Мужики бирюками в степе пропадали! Ловили окаянных!

— И хлебушка из-под снега хоть немного, да добыли. У соседей и того нет. Делиться!..

— Не добытчики мы им!

— Нехай берут свое в поле!

— Головой думать!..

— Бабу в председатели выбрали! Мужика не нашлось им!

— Гнедого им, Андриана Николаевича!

— И-и… шалава, на людях такое!

— Замолкните!.. Рукавицу в рот ей!

Колыхали спертый воздух выкрики.

— Сегодня вы им, завтра они вам! — Подглазные мешки на одутловатом лице секретаря почернели, обвисли, вертел шеей в тесном вороте, вглядывался в распахнутые криком багровые лица черкасян. — Написали письма в Сибирь, Среднюю Азию. Просим семян, помощи инвентарем, тяглом. Но когда это будет, а земля не ждет. Государство обещает на посев, но опять же доставка. Дороги плывут зараз! У вас просить будем. Из ваших запасов. Землю на ноги ставить нужно. Озимых ни клина. Одна надежда на яровые. Мясо, молоко, шерсть!..

— Сатаны его батьку!

— На Хомовне шерсти!

— Да тут хоть в пень, хоть в ворота, а все баба криворота!

— Порушил землю немец, — врезался в бабий гвалт скрипучий голос старика Воронова. — А править нам ее. Нам жить на ней и кормиться дальше!

— У тебя, Марья, четверо солдат. Кому кормить их?!

— На коровах, какие уцелели, и будем пахать!

— Ну и ешь молоко тогда!

— Спрошу! И сам спрошу, и государству сдашь! Эх-х, Мариша, куда денешься?!

— Сам стрескай!..

В конце собрания объявили сбор теплых вещей для солдат. Ответили вздохом.

— Хватились! Зима кончается! — упрекнули из перепревшей духоты.

Казанцев кинул цигарку на облитый помоями сугроб, скрутил новую. От долгого стояния на месте затекли ноги, нахолодала спина. Поправил на плечах фуфайку, поискал глазами Волосожары. Они прятались в белом тумане, поднимавшемся с земли, и он не сразу нашел их.

В сарае, чуя хозяина, уже давно призывно мычала корова. Его появление с тощей охапкой огребков встретила недовольным пыхтением: «Кормите впроголодь, а молоко спрашиваете!» Петр Данилович понимающе вздохнул, отвернулся, избегая укоризненного взгляда кормилицы. «Сама видишь непоправку нашу!..» Корова ответила глубоким вздохом: «Ладно. Давайте уж!» — и начала жадно жевать, уминая мордой в яслях, чтоб не выпало.