Прошел батальон с баянистом. Выгоревшие гимнастерки, облупленные на солнце лица. Баянист играл «Амурские волны». Над садами, дворами с душистыми винными низками яблок, людными огородами оседали его низкие, грустные звуки. Женщины во дворах и на огородах поднимали головы, молчали, молчали и солдаты.

Звуки баяна покрыл грохот: из лощины, которой кончался овраг, деливший село, ударили «катюши». Кометно-хвостатые снаряды врезались в слезную синь неба, оставили в нем черные бородатые дорожки. Минуты через две докатился грохот, будто гигантский шар скатывался по лестнице — снаряды падали поочередно. Баянист оглянулся на облако пыли, поднявшееся над лощиной, откуда стреляли, застегнул меха баяна, перевел баян за спину. Несколько минут слышались только гул десятков ног по укатанной до блеска дороге да хриповатое дыхание идущих.

Казанцев вышел покурить, присел на крученый бересток под плетнем, служивший скамейкой. К нему тотчас подсел желтолицый в кустистой бороденке мужик лет сорока.

— Народ куда подевался? — поскреб он костистым ногтем щеку, кося глазом, прицелился щепотью в раскрытую пачку папирос. — Известно куда. Какие в армии, частью поразбежались от этакой-то жизни, частью побили да на работы в Германию угнали, остальных скопом, как скотину, к Днепру метут…

— При татарах такого, должно, не было. Одно звание — жили, — вмешалась хозяйка, нестарая дородная женщина, разогнула заклекшую спину, стряхнула с колен землю. — Вот девочку больную босиком водили по снегу, про мать спрашивали. А мать — партизанка, связная. Пришла домой как раз, голову домыла, в одной рубахе и с мокрой головой на другой конец села бежала… Померла, где же. Девочка вот у меня, с моими. Перебиваемся.

У погреба на скамеечке перекидывала картошку щупленькая девочка-подросток, лицо востроносенькое, синюшное, губы черные, не освежались даже густым и пряным осенним воздухом.

Над двором с клекотом прошлась и легла поверх базов серия тяжелых снарядов. Пролетел «мессер», едва не задевая трубы. На дорогах по обе стороны оврага зашевелились бойчее, подтянулись, взяли нужные интервалы.

— Смелый, окаянный! — подслеповато, по звуку, проводил «мессер» желтолицый.

— Смелый, — с неохотою согласился Казанцев.

На такой высоте, в самом деле, легко врезаться в любой пригорок или высокое дерево. Встал, оглядел заовражные дали, вернулся в избу с прокисшим теплом, где его ждала белоголовая младшенькая хозяйки. Сосредоточенно морща лобик, она рисовала на клочке бумаги Бабу Ягу.

— А это что ж у нее? — остановился за стулом девочки Казанцев.

— Зуб. У Бабы Яги один зуб. У моей бабушки тоже, как у Бабы Яги, один зуб.

— А ты боишься Бабы Яги?

— Да ты что! — удивилась и решительно мотнула белой головкой девчушка. — Они же только в сказках. — И стала утешать и успокаивать Казанцева, чтобы он не боялся Бабы Яги, так как она из сказки не выскочит.

Вошла хозяйка, стала прогонять девочку.

— Мешает она вам.

— Наоборот, мне веселее с ней.

Столкнулись взглядами, хозяйка подняла передний, вытерла без нужды руки: «Ну, ну…» Ушла.

Начало темнеть — пришел Карпенко: «У дядька корову убило. На свежанину зовет». Казанцев отмахнулся: дневка кончалась, скоро движение.

— Успеем, — настаивал Карпенко. — Снарядом убило, а жара, соли нет — пропадет. Я даже батальонный ужин отменил.

— Зря отменил.

Казанцев бывал на батальонных ужинах Карпенко. У большого брезента — возил в обозе специально такой — собирались артиллеристы, минометчики, саперы, обозники, стрелки, офицеры, солдаты — за одним столом, военное братство. За этим столом сидели все равные, без чинов. Говорили без оглядки, доставалось и самому Карпенко. К этим ужинам в батальоне привыкли и ждали их. Соседи хихикали над Карпенко. Карпенко презрительно не замечал этих смешков. На войне текучка в людях большая, пополнение, однако, быстро принимало традиции батальона, а батальон и жил, и дрался по-особому. О батальоне знали далеко за пределами полка.

Двор угадали по шуму. На траве вокруг колодца и в саду за огорожей кружками сидели солдаты, бабы, ребятишки, старики, гудели сытыми голосами, слышался хряск хрящей. Тут же вертелись две собаки, подбирала кости.

— Ешьте, ешьте, люди добрые! — зычно зазывал хозяин, высокий кряжистый дед, гремел бадейкой у колодца. — Ешьте, пейте! Развязывайте пупок!

Хозяйка, плотная дебелая бабка, крутилась у казана, черпаком ловила куски мяса, подливала по желанию юшки.

— Ждем, ждем, гостечки дорогие! — Хозяин выпустил из рук нахолодавшую от воды бадейку, захромал навстречу Казанцеву и Карпенко. Широкое медное лицо лоснилось. — Мотько!

Хозяйка оторвалась от котла, сбегала в хату, выскочила, прижимая к тугому животу засиженную мухами бутыль, вытирала на ходу ее передником.

— За Днипро! Батька нашего!

— И за Дон! — Казанцев поскреб ногтем ветвистую трещинку, делившую пожелтевший, будто слоновой кости, бок чашки. Взгляд упал на молодайку у плетня, грудь сосал младенец. Выпить не успел.

— Товарищ подполковник! — От калитки загупали сапожищи Плотникова. — Генерал!

У двора горбато темнел бронетранспортер, расплывчатым комом лепились к плетню бойцы охраны. Тлели цигарки, гомонили, выделялся хорошо поставленный с баритонистым клекотком начальственный басок.

— Ждать заставляешь, подполковник. — На крученом берестке за двором у плетня сидел командарм.

При виде вездехода командарма и его самого, по настроению и голосам на улице села и солдатским Казанцев догадался о цели приезда и остался почти равнодушным к ожидаемому. Уже стемнело, и огонек папирос четко вылепил тенями опавшие щеки командарма и присосавшиеся к папиросе губы. Глаза остались за кругом огонька.

— Последний переход, Казанцев! Слышишь? — Плетень затрещал под напором генеральской спины, поплыл тепловатый душок тлена от плетня. — Утром у Днепра! — Командарму очень хотелось, чтобы все слушавшие его в эту минуту почувствовали значимость момента. — У Днепра! Карпенко подготовил на свое место? За Днепр комдивом пойдешь. — Казанцев вздрогнул все же, удары крови в виски оглушили его на миг. Командарм улыбнулся открыто и ободряюще. — Ряшенцев! — позвал он. — Познакомьте полковника с обстановкой.

— Подполковника, товарищ генерал.

— Начальство перебивать не полагается. Ряшенцев, достань погоны. — Павлов внимательно вгляделся в стоявшего перед ним Казанцева.

Сколько же в жизни военного встречается всего, и каждая встреча напоминает о чем-то из того, что уже было, и ставит загадку на будущее… И ожидание этого будущего у военного почему-то всегда связано с тревогой. Тревожился командарм не только за Казанцева.

— Пойдешь первым, — сказал он тихо и доверительно.

— Спасибо, товарищ генерал, — не по уставу ответил Казанцев.

Солнце выкатилось из-за обгорелой стены сарая, ощупало голую глиняную трубу хаты, вытянулось на дыбки, заглянуло во двор, облысевший посредине и заросший бурьяном по углам. Двор был пуст. О хозяевах напоминал битый горшок на колу плетня и цветная тряпка, отяжелевшая от росы и обвисшая на проволоке уцелевшей погребицы. Желтые лучи, разгребая перед собою туман и гарь, вычистили бугор. На бугре памятником серел разбитый немецкий тягач. За бугром в голубой дымке мрели песчаные и меловые расчесы круч. Там был Днепр.

— Мате ридна! Це вже Украина! Днипро! — У погребицы горбился, жмурил на кручи заслезившиеся глаза лысый стариковатый сержант Сидоренко. — Наша батькивщина!

— Не тужи! — откликнулся из глубины сада Шляхов.

Танк стоял под яблоней. Ветки над танком притрушены сеном. На брезенте завтракают Турецкий, Кленов, Лысенков, Андрей Казанцев.

— Прими грех во здравие батькивщины! — Шляхов налил Сидоренко полкружки, остальным — на донышко. — Ты у нас гость сегодня. У нас небось лучше, чем в пехоте?

Сидоренко подошел к танку, поскреб в раздумье щетинистый подбородок, голые глаза влажно туманились. Будто исполняя тяжкую повинность, присел, выпил.