Где-то уже к вечеру в наушниках танкошлема зарокотал вдруг начальственный басок:

— Сообщи, где находишься, и отходи за Яковлеве! Отходи за Яковлеве!

Турецкий огляделся. Дым. Пыль. Танки ныряли как в воде. Появлялись, исчезали. Завесу разрывало, отворачивало ветром. Поднимались новые тучи дыма и пыли, и завеса снова смыкалась.

— Назови свой код! Кто ты такой? — вступил в переговоры Турецкий.

— Отходи за Яковлеве! Отходи за Яковлеве! Дороги минуты! — торопил бас.

— Заткнись, гад! У нас таких приказов нет!

Бас тут же замолчал. Вмешался другой, понаглее.

— Немцы прорвались в тыл!

— К черту! Не мешай!

— Сам к черту! Слушай, что говорят!

Турецкий обложил говоруна матом и на время выключился.

На зубах хрустела пыль. Складки одежды источали запахи тлена, газойля, войны.

Отошли через село. Его только что бомбили. У колодца валяются простреленные ведра, горит сарай. Пожилая женщина снимает зачем-то в горящем сарае дверь, за подол ее дергает малыш. Женщина отмахивается от него. Малыш ревет, прикрывает глаза от жара ладошкой и лезет за матерью в огонь.

За околицей на танк вскочил, Должно быть, корреспондент. На шее бинокль, лейка.

— Ну как? — полез с вопросами.

— Что «как»?

— Расскажите, что там?

— Не помню! Они шли — мы били! Теперь они бьют — мы уходим!

Корреспондент разочарованно смотрит в глаза Турецкому, на ходу спрыгивает.

На перекрестке комбриг. Укоряет за отход.

— Ну и что ж, что много?.. Перехитри! У тебя скорость! Становись в тот лесок!

Под вечер откатились еще назад. Вплотную к летним стоянкам своим. По берегам оврагов, напротив землянок, в лесу выросли холмики. Вчера их не было. Экипажи, которые выходят на заправку горючим и боеприпасами, косятся на эти холмики. Белея повязками, в наступающем сумраке к землянкам тянутся раненые, собираются безлошадные — потерявшие машины. У блиндажей гармошка. В кругу волчком потный, босиком, танкист.

— Жарь, жарь, Степан! Красная гвардия против черной! Посмотрим, кто кого!

— Вдовиченко! В машину!

Танцевавший танкист шатнулся, сдернул шлем. Голова мокрая. На крыльях носа и над бровями грязь. Из круга подали сапоги.

— Набрались духа. Пошли. — У самого лицо мрачное.

Подошла тридцатьчетверка лейтенанта Лысенкова. Комбинезон рваный, глаза сумасшедшие. Оказывается, совсем рядом наткнулись на заблудившийся «тигр». Встреча была столь неожиданной, что оба экипажа выскочили из машин, схватились врукопашную.

Солнце падало медленно. Земля на юге стонала. Небо задыхалось. Экипажи, загрузившись снарядами и перехватив кое-что сами, уходили в сторону грохота и пыли.

«Бьют челом разных городов курчане и белгородцы, дворяне и детишки боярские, и казаки, и стрельцы, и всякие служивые люди…» И по этому челобитью царь Михаил Федорович приказал между Белгородом (в шестидесяти километрах) и Курском (в шестидесяти километрах) «на половинах… на устье реки Баянп» поставить Баянское городище, «от Муравской сакмы верст десять».

1 августа 1639 года на Обоянское городище прибыл воевода Иван Колтовский «с 600 человек детей боярских».

16 августа 1639 года отслужили молебен, и Обоянь стала служить защитой земель русских от набегов татар.

Сюда и рвались остервенело вторые сутки отборные немецкие пехотные и танковые дивизии.

С утра 7 июля сражение закипело вновь. И на земле, и в воздухе стоял несмолкаемый гул авиационных и танковых моторов, скрежет и вой железа.

8 июля немцы поняли, что теряют время, и начали пораньше. Летчики, которым было приказано докладывать о бегстве русских, доносили: «Русские не отступают. Они стоят на том же рубеже. Наши танки остановились. Они горят…»

Так, ничего не добившись и в последующие дни, немцы перегруппировали свои силы 10 июля и 11-го бросили их на узком участке в направлении Прохоровки.

Встреча в намеченный день в Курске для немцев не состоялась.

Заря таяла медленно и неохотно. Выщербленная по краям дымами пожарищ голубая чаша горизонта наливалась в поднебесье режущим блеском, молнии света вспыхивали на траве, кустах, воде луж. Накануне прошел дождик, и пожелтевшая трава радостно, свежо и бодро сверкала росой. На дымном ковре ее темнели редкие строчки следов. Лужи тумана и гари по низинам и кустам порозовели, потихоньку расползались, и все кругом принимало формы фантастические и неестественные: стояло и двигалось одновременно.

Пространство между селами Береговое, Прохоровка, Михайловка, высоты, лога застыли, омертвели. Обезлюдели и дороги. И словно подчеркивая общую пустынность, на дороге к Прелестному маячила одинокая фигура высокого кряжистого старика. Тяжелая голова серым валуном покоилась на нестарческих плечах. За ним, спотыкаясь, семенила босоногая девчушка. Оба посторонились, уступая дорогу бронетранспортеру.

— Торопись, дед! Скоро бой! — крикнул им командир из башни.

Старик хмуро шевельнул мохнатыми бровями, махнул рукой: привычные, мол, ко всему. Однако шагу прибавил. Девчушке пришлось бежать. От чирканья ее ножонок на дороге оставались косые белые следы.

Из-за обгорелого гребня леса за Сторожевым упруго брызнули первые лучи солнца, и над полем тут же пролетели два «мессера». Из садов Прелестного и Прохоровки резко ударили зенитки, и безоблачное небо расцветилось черными бутонами разрывов. Старик движением спины поправил заплечный мешок, по-волчьи, всем туловищем обернулся на разрывы и выстрелы. По правую руку в желтых кружевах сурепки высился холмик, которого раньше он не примечал. По левую — вдали через все поле и лог напротив этого холмика — синяя шишка кургана. Старику наверняка и в голову не приходило, что он видит справа КП командарма 5-й танковой армии Ротмистрова, а слева на кургане — КП немецких генералов.

«Мессеры» вернулись назад, и старик свернул с дороги в лог, девочка побежала следом и скрылась за ломаной стеной ржи.

Начинался восьмой день битвы. 5-я танковая армия Ротмистрова в десять часов совместно с 1-й танковой армией Катукова и 5-й общевойсковой армией Жадова собиралась атаковать в направлении на Комсомольское и дальше на Яковлеве с целью уничтожить противника, прорвавшегося в районе Кочетовки, Покровки, Грязного.

Бронетранспортер через поваленную ограду въехал во двор. На шаткое крылечко дома выскочил майор Турецкий без шлема, с полотенцем на плече, принял пакетик, распечатал, стал тут же читать.

— Все ясно, товарищ майор?

— Так точно!

— Что за переполох, Степан? — Пятясь задом, из-под танка вылез Шляхов, раздирая рот, зевнул, посмотрел на тающие кляксы дымов в небе, на зенитчиков, которые в саду выбрасывали гильзы из капониров.

— Явление восьмое. Те же и Мартын с балалайкой! — ответили Шляхову с крыши сарая.

— Костя! — Шляхов выбил пятерней пыль и мелкую зернь пырея из чуба, потянул за лямку мешок из-под танка. Загремел привязанный к мешку котелок.

— Рожать приспичило! — Под танком зарычали, показалась еще пара стоптанных кирзовых сапог.

— Вставай! Немцы и пушкари уже трудятся.

Из сарая вышла кошка с котятами. Полосатый котенок-шалун заметил у навозной кучи цыплят, припадая животом к траве, пополз, бросился на цыпленка. На него тут же налетела наседка.

— Тоже война.

Протарахтела по улице кухня. Скорым шагом прошли пехотинцы. На танковом брезенте у раззявленной двери сарая устраивались с котелками танкисты и саперы.

— Через десять минут выходим. Костя, заводи! — Застегивая на ходу планшет и заправляя его за спину, из хаты выскочил майор Турецкий.

Над Прелестным в три этажа прошли «илы» — девятка за девяткой. В стороне Ржавца и Рындинки росло и выгибалось свежее облако пыли и гари. Штурмовики ныряли в это облако и, подбрасываемые тугими волнами взрывов на земле, вырывались вверх. Над ними кувыркались в небе быстроходные «ястребки». Они напоминали жеребят, которые радовались своей молодости, резвились, не выпуская из виду тихоходов-родителей.