— Вот греб его налево!..

— Немец в Донбассе, Ростове, под Ленинградом, а вы за конец хватаетесь, — поднялся из-за чужих спин встрепанный солдат.

— Добрый хозяин телегу зимой ладит, а сани — летом.

— До чего ж вы зануды все! — Солдат в прожженном валенке в куче оружия отыскал свой автомат, проверил диск и, заставив всех вздрогнуть, пустил неожиданно длинную очередь поверх вздыбленной зубчатой стены напротив.

— Ошалел?!

— Победа, паря! Победа! И мы живые с тобою. — На черном лице солдата блеснули подковки по-волчьи крепких зубов. Прижмурился, опорожнил диск до конца, протянул руку. — Кинь сухарик. Прижмет беда после войны — меня кликни. Плотник я. Самая наинужнейшая профессия, братец ты мой.

— Я вот портной. Без штанов никто ходить не будет…

Меж развалин то и дело гремят выстрелы, взлетают ракеты. Слезно-синее небо чертят разноцветные цепочки трассирующих пуль. Над городом гремел салют победителей, не предусмотренный никаким церемониалом. Гремели в этот день и другие салюты: товарищи провожали в последний путь на вечный покой тех, кто всего несколько часов не дожил до этой победы.

4 февраля на площади Павших Борцов состоялся митинг победителей. Стройные ряды солдат, рабочие, не успевшие снять замасленные фуфайки, исхудавшие женщины, дети. Улицы запружены техникой, свежие воронки от бомб и снарядов, обгоревшие стены Центрального универмага, разрушенные здания почтамта и Дома книги. У тротуара, заваленного кирпичами, стояли деревья, голые, с обрубленными ветвями. Они походили на памятники бедствия. Под одним из них торчала спинка железной кровати и окостеневшая рука с распяленными пальцами, как у роденовского Творца.

Жгучий ветер калит мужественные лица. На трибуне в летной куртке стоит генерал Родимцев, в своей зеленой фронтовой бекеше — Чуйков. Ораторы говорят о победе, боях, которые ждут их впереди. К микрофону подходит Чуйков.

— Мы поклялись стоять насмерть, но врагу не сдавать, и мы выстояли, сдержали слово, Родине… Дни самых тяжелых испытаний остались позади, — перебиваемый дрожью и разрываемый ветром, звучит над площадью его голос. — Мы не отдали врагу Волжскую крепость. Во веки веков прославлены будут герои, чьей кровью завоевана эта победа!..

Потом говорили Родимцев, Шумилов.

Окаменевшие лица торжественно застыли. Над головами вьются клубочки пара. В обгорелых шинелях, иссеченных осколками и пулями, еще не успевшие снять пороховую гарь, в строю стояли уральцы, сибиряки, ленинградцы, москвичи, украинцы, казахи, грузины, татары, но теперь они все были волжанами. Переминаясь на хрустевшем под валенками снегу, они, наверное, сами не сознавали, что свершили. Они были солдатами войны. В месяцы пережили то, что иному не доведется пережить за всю его долгую жизнь, научились хорошо делать свое дело и радовались этому, как радуется плотник еще одному срубленному дому.

Вечером полк Казанцева перешел Волгу и расположился в Средней Ахтубе. На восточном берегу, в щетинистом вытоптанном лозняке, солдаты остановились и, как по команде, обернулись назад. На сталинградском берегу горели костры. Небо причудливо расчертили черные глыбы развалин. Солдаты стояли молча, по задубевшим на ветру лицам текли слезы.

На другой день Казанцев проснулся рано от тишины и тепла. В избе пахло горячими кирпичами лежанки, земляным полом и пером подушки. В расцвеченные морозом окна било солнце. На улице белым-бело. Совсем как в детстве при первом снеге. На полу, зарывшись головой в полушубок, храпел замполит. Портянки и носки снял. Скрюченные волосатые пальцы ног шевелятся, и закостеневшие роговые ногти скребут пол. На лавках, под столом — спят везде. Ему хозяйка уступила свою кровать. Казанцев потянулся, поежился под хозяйским одеялом, покосился на ходики и черный, похожий на слоновье ухо динамик, который о чем-то шипел.

Дверь скрипнула, и в щель просунулась хитрая и настороженная девчушечья мордочка. Столкнувшись взглядом с глазами дяденьки на мамкиной кровати, она было попятилась назад, но раздумала. Подталкиваемая любопытством, вошла в горницу и, осторожно ступая через спящих, подошла вплотную к кровати, ткнулась дяденьке льняной головкой в грудь. Наверное, привыкла уже, что отцовскую ласку ей заменяли черствые руки проходивших солдат.

Казанцев с хлюпом потянул в себя воздух, стал осторожно перебирать мягкие детские волосики, дышал молочным теплом ее головки. Сердце заныло острой, сосущей болью, вспыхнула смертная тоска по Людмиле, по дочери, хутору. В боях даже легче: времени на разные думки не хватает. А тут — как прорвало. Днем еще так-сяк, а ночью совсем отбоя никакого. Нынешнюю так всю до третьих петухов и проворочался. И во сне являться стали то жена и дочь, то мать с отцом, то Андрюшка с Шурой…

На крыльце загремели, затопали грузно. На кухне гагакнули с мороза, дверь с треском распахнулась, и весь проем заслонила квадратная рослая фигура комбата Карпенко. Широкое красное лицо сияло, как у именинника. За спиной у него прыгали, старались заглянуть в горницу ротные.

— А ну вставай, черти окаянные! — гаркнул на всю горницу комбат. — Вставай, гвардия! Ха-ха-ха! — Неся холод и снег на валенках, погребся через людей на середину горницы. — Гвардия, а вы дрыхнете. Вставай! Через час построение. Чуйков, Гуров, Крылов здесь. Вставай! Ха-ха-ха!..

— Чего орешь? Гривенник нашел?

— Нам гвардейское звание присвоили! Радисты мои слышали, и все начальство здесь!

— Вот и отметили, значит.

— Тебе радоваться все равно нечего. — Дюжий постоялец взял, словно пробуя, мелкого, но боевитого комроты за ворот шинели, приподнял и переставил на другое место. — С твоим ростом кобылам хвосты в обозе подвязывать.

Комроты вырвался, отряхнулся, весело отпарировал:

— Не тебе одному под святыми сидеть: и ростом вышел, да умом не горазд.

Девчушка повернулась к Казанцеву спиной, мягко терлась головушкой о его плечо, почмокивала, засунув большой палец правой руки в рот.

Замполит стянул с головы кожух, уселся, оглядел всех.

— Вставай, хлопцы. Гвардия должна выглядеть прилично.

В горницу заглянула зарумянившаяся у печки хозяйка. Черные волосы выбились из-под платка, лезли на глаза.

— Картохи поспели. Капустки достала. Закусите, может?

К ней повернулся Карпенко, по-медвежьи облапил за плечи, похристосовался трижды, норовя все три раза в губы.

— Все пойдет в дело, матушка. И капустка, и огурчиков побольше. Праздник у нас, понимаешь?

— И-и, бесстыжая морда твоя, — нарочито сурово оттолкнула хозяйка комбата. — Матушка! Сынок мне выискался. — Погрозила пальцем дочурке, сладко жмурившей глаза от мужского тепла и продолжавшей сосать палец.

— Ух ты, тетынька, да не моя! — переменил обращение Карпенко и чертом крутился по горнице, мешая одеваться и приводить себя в порядок, пока начальник штаба под смех и шутки всех постояльцев не вытолкал его на улицу.

Через час на сельской площади в строю стояла вся дивизия. Подошел Чуйков с генералами и офицерами, поздравил с присвоением звания «гвардия», внимательно оглядел строй, шепнул комдиву на ухо:

— Ты все части построил?

— Все, Василий Иванович.

— Маловато людей, маловато…

— Маловато. — Комдив поднял руку, смахнул с ресниц выбитую ветром слезу. — Зато гвардия, товарищ генерал.

17 февраля 1943 года немцы бомбили Миллерово. Взлетали куски рельсов, рваные шпалы, кирпич и доски пакгаузов, ревело пламя в ребрах вагонов. На втором этаже, над станцией, колыхался мертвенно зеленый свет осветительных бомб и ракет. Еще выше предупреждающе и зло гудели «юнкерсы», и оттуда, где они гудели, из колючей ледяной пустоты неба, сыпались бомбы.

— Какого черта стоим тут, майор?

Комбат танковой бригады, бровастый, смуглый майор Турецкий оглянулся на ходу на обмерзшую раззявленную дверь вагона, веленые капустные лица неряшливо одетых солдат. На платформах, под брезентами и так просто, горбились обындевевшие, присыпанные снегом танки.