— По напору да брехливости ты вроде и нашенский, — подобрела к Шляхову бакенщица.

— Нет, лапушка. Издалека я. Отсель не видно.

— Ну садитесь, что ль. — Бакенщица с грохотом уложила поперек лодки поплавок фонаря, поместила весла в уключины: — Садитесь, и на воде, чур, не баловаться. Не то враз веслом полечу.

Лодку сразу же подхватило течением. Старший лейтенант смотрел на мятую гладь воды, убегавшую из-под лодки, широкие плечи бакенщицы, ее по-мужски сильные руки на веслах, и взгляд его мутно туманился. Ночью они после ухода Лысенкова потрепали немецкий обоз. В темноте танки, немецкие и наши, перемешались. Обоз настигли в хуторке, где два дня назад застал их Кленов, когда вернулся. Обоз расположился в колхозном саду и у скотиньих базов. Попали как раз на поздний ужин. Обозники, галдя, собрались у кухни. Тридцатьчетверку они приняли за свой танк и шутливо-весело протягивали котелки: ужинать, мол, с нами… Лошадей давить было жалко. Все ж таки животные, беззащитные и невиноватые… На рассвете пощипали какой-то штаб. Самих подбили километрах в семи от Дона. Отстреливались, пока было чем, а машина горела, и броня накалилась.

Старший лейтенант шевельнул пальцами рук, поморщился мучительно. В горячих черных глазах его вместе с усталостью отразилась и горечь.

— Уходила б ты от Дона, тетка, — посоветовал бакенщице. — Не удержим мы его. Уже не удержали.

На берегу постояли все трое и, оступаясь в сыпучем песке, полезли на кручу, в дубовый лесок.

За полдень отступающие потекли сплошным потоком. Шли поодиночке и группами. Теперь переправляли их на лодках и пацаны, и женщины, и старики. Организованные части спускались по Дону на переправу к станице Казанской или еще ниже — к Вешенской. Во второй половине дня у переправы появились немецкие самолеты. Солдаты бросились искать подручные средства. В ход пошли доски, плетни, лестницы, снопы куги. Наиболее решительные кидались вплавь.

Курдюкова с лодкой была чуть повыше и хорошо видела, что творилось там, где была основная масса. Безнаказанно натешившись у переправы, немецкие летчики проходили меж блескучих, в изумрудной оправе берегов, поливая смельчаков свинцом. По Дону поплыли седла, лошади, обломки повозок, трупы солдат. Курдюкова сразу поняла, что с мертвяками ей не совладать, и стала, вылавливать их багром с лодки, находила в карманах гимнастерки или штанов документы и пускала плыть их дальше к Азовскому морю.

На закате солнца, когда меловые горы Обдонья медленно погружались в синеву, прибежала соседка.

— Ты никак умом тронулась, Марья? Детишки криком изошлись, пуганые, некормленые, корова ревет недоеная…

— Держи! — оборвала Курдюкова соседку, собрала на песке под кустом крушины разложенные для просушки солдатские письма и книжки, стянула с головы платок, завернула все туда. — Спрячь за божницу. Управлюсь — возьму. Детишков пригляди сама и корову подои тоже…

— Эге-гей! Хозяюшка! — с песчаной косы правого берега махали руками.

— Гришутку наряди ко мне. Узелок с едой собери ему. Да скажи деду Проньке, Глухарю, Луневу, нечего килы на дубках парить. Чай баркасы гуляют. — Курдюкова плеснула горстью воды в лицо, вытерлась завеской и показала согнутую спину, сталкивая лодку.

…Часа в четыре дня 12 июля на полынные в серебристом блеске бугры Задонья выскочили немецкие танки. С бугров и от временных таборов к Дону сыпанули солдаты и беженцы. Перегруженная лодка Курдюковой на середине реки опрокинулась. Двое солдат судорожно вцепились в ее одежду, за малым не утопили. Простоволосая, измученная, Марья выбралась на горячий песок и, провожая взглядом обомшелое, в бурой слизи дно перевернутой лодки, впервые за трое суток присела, страшно, не закрывая глаз, без судорог на застывшем лице, заплакала. На колени ей упала срезанная пулей веточка крушины.

Шли всю ночь. Хутора, села, через которые проходили, мирно спали и не подозревали, что завтра проснутся уже при немцах. Пехота шла обочиной. На дороге буксовали машины, глухо тарахтели разбухшим деревом повозки. Впереди возникали заторы, вспыхивала ругань. С полуночи снова разошелся дождь. Молочный, теплый, он нес пьяную влагу и свежесть весны, но люди намокли и были по-особому злы и раздражительны. Под ногами чавкала грязь, по плащ-палаткам монотонно шепелявила вода. И если долго вслушиваться в этот шум, начинало казаться, что сидишь где-нибудь в сарае или на крылечке, смотришь на мутный от дождя двор, на пузыристые желтые буруны и лужи, слушаешь частый шелест капель с соломенной крыши. Грубые толчки, говор возвращали к действительности на разбитую войсками дорогу. В этом шествии было что-то тягостно гнетущее, выраженное не до конца. Сильнее дождя терзала неизвестность. Солдатский долг — исполнять приказы. Но никакая сила не запретит солдату обсуждать хотя бы мысленно эти приказы. Они шли снова на восток. Безмолвная, в косноязычном шепоте дождя степь с белым чирканьем по горизонту таила в себе неведомую угрозу. За годы войны немцы наловчились с помощью подвижных частей ошеломлять своим появлением в самых неожиданных местах, поэтому все с неясной тревогой ждали утра.

Виктор Казанцев со своим батальоном замыкал колонну полка.

Дорогу выбирала лошадь, на которой Казанцев ехал. Сам он, чтобы не рассеиваться и прислушиваться единственно к внутреннему чувству своему, время от времени закрывал глаза и как бы оставался один на один со своей совестью. В какие-то моменты ему казалось, что все бывшее и то, что происходит сейчас, — это не с ним, а с кем-то другим. Он просто наблюдает со стороны… Войну он начал капитаном, командиром роты. Первое боевое задание — удержание дороги в направлении Перемышля — выполнил не до конца. За полдень их обошли немцы, и он с остатками роты оказался у них в тылу. Потом четыре месяца окружения. Леса, поля, села, свои люди, оказавшиеся в неволе. При выходе из окружения Казанцев командовал сводным отрядом по людскому составу до полуполка.

Из окружения вышли в середине октября, а через неделю он уже командовал батальоном. В Донбассе назревали крупные события. Убыль в командирах была велика, и Особый отдел армии, в расположение которой они вышли, долго окруженцами не занимался. Казанцеву разрешили также взять в свой батальон и семь бойцов, оставшихся от его прежней роты. Среди них были красноармейцы Кувшинов, Плотников и сержант Шестопалов.

Колонна двигалась размеренно, валко, как хорошо смазанный и исправный механизм. Не открывая глаз и доверяясь лошади, Казанцев слышал гул множества ног, дыхание и кашель людей, отдельные голоса. А со дна памяти, как в яви, поднялось первое утро войны… В три часа утра они с Людмилой, женой, только вернулись из Львова. Накануне, в субботу, с сослуживцами ездили туда в театр. Поговорили с соседкой, на которую оставляли четырехлетнюю дочь, и Казанцев присел на порожки покурить. Людмила ушла стлать постель. И вдруг на глазах Казанцева угол двухэтажного здания казармы танкистов за оврагом осел, накренился, и в воздух поднялись тучи красной пыли. В следующее мгновение казарма расселась посредине надвое. Снаряды стали густо ложиться во дворе казармы, на территории парка для машин и, нагнетая воздух, с воем проносились куда-то дальше в тыл. Людмила выскочила к нему в, ярком платье, в каком была в театре… Казанцев побежал к штабу. Вскоре туда же побежали жена и дочь. Потом видели, как они садились в машину вместе с другими женщинами и детьми. Это и было последнее, что он знал о них.

Шорох шагов, говор, стук дерева повозок, чавканье лошадиных копыт сливались над дорогой в один неровный гул.

Где-то далеко на юге шел бой. Земля вздрагивала от ударов, явно приблизившихся за ночь. Впереди, куда двигалась колонна, все немо молчало.

На рассвете, километрах в двадцати севернее Валаклеи, перешли мост черев Донец. Через час после того, как они переправились, серое стеклистое небо за спиною разорвал колючий, с острыми зазубренными краями куст огня, донесся грохот: саперы подорвали мост. Казанцев долго смотрел в сторону взрыва, пока там все не погрузилось в темноту. Так ничего и не поняв, пустил коня, стал догонять ушедший батальон. И, ни он, ни кто другой в этой колонне еще не знали, что им здорово повезло, что они последними выскочили за Донец и что горловина мешка, из которого они только что выскочили, за их спиною стянулась.