— Почему два прибора? — ревниво спросила она и нахмурилась.

— Отец приходил.

— Полное алиби, — с наигранным облегчением выдохнула Жаклина. — Ну что ж, займусь уборкой. Нормальное разделение труда — мужчины сорят, женщины убирают. Впрочем, у французов иначе — мужчины помогают своим женам. Во всем решительно. Да, да, не делай большие глаза.

Каким-то залихватским движением Жаклина засучила рукава, обернула вокруг бедер полотенце и принялась наводить порядок. Рудаев не сводил с нее глаз. Хрупкие красивые плечи, складный, рюмочкой, торс. У нее была такая тонкая талия, что, казалось, обхвати ее пальцами — и пальцы сомкнутся. Вспомнил Жаклину голенастым галчонком, непременным участником всех мальчишечьих проделок. В отряде сорванцов, руководимых Юркой, она играла несколько ролей. Была и подносчиком боеприпасов во время схваток с городскими мальчишками, и медсестрой, которая оказывала первую помощь, — заклеивала пластырем ссадины и царапины, и рядовым бойцом. Бросать камни с вывертом она так и не научилась, делала это по-девчоночьи, через голову, но попадала очень метко и не раз обеспечивала победу своему отряду над исконными врагами.

— Вообще у французов надо поучиться жизнерадостности, — сказала Жаклина. — Бьет через край.

— Мы живем тяжелее всех на свете.

— Почему тяжелее? Почему? Откуда ты взял? — возмутилась Жаклина.

— Потому что мы за все и за всех в ответе. Погиб Лумумба — и у нас камень на сердце, линчевали негра — еще один, повернули китайцы не в ту сторону — мы грузим на себя и эту тяжесть.

— Да, французы в этом отношении совсем другие. Не очень принимают к сердцу то, что не касается их лично. И даже свои беды переносят легко.

— В том-то и дело, что там только свои, а у нас и свои и чужие. Мы за французов переживаем, если у них что не так. Разве не правда?

— А все-таки они очень славные, — возразила Жаклина совсем невпопад. — Удивительное дело. При всем различии они чем-то очень близки русским. Прежде всего внешне. Смешай в толпе на улице по сотне тех и других — и ты не отличишь, где русский, а где француз. По лицу, разумеется. Кое-что отличает. Особенно неистребимые у нас брюки шароварного вида. Ну и еще то, как они сидят на мужчинах. Почему-то обязательно пальцев на пять ниже законного места. Да и духовно они сродни русским. У них есть все: и радушие, и жалостливость, и чувство долга. Очень развито любопытство, усердие в работе.

Жаклина принялась рассказывать о Роже и Огюсте. Два года эти люди давали им приют да еще спорили друг с другом, у кого лучше жить Иронделям, хотя у обоих очень маленькие квартирки. Правда, Роже летом отправлял семью куда-то на берег Луары, где сколотил дощатый домик-лилипутик, который гордо называл дачей, и тогда становилось просторнее.

Жаклина говорила без умолку, по свое дело не забывала. С проворством опытной хозяйки она мыла посуду и ставила ее вертикально на решетчатую полочку. Рудаев дымил и был доволен, что не один в своих четырех стенах, которые успели уже опротиветь, — слишком густо пошли здесь беды.

— Вы что так задержались с выездом? — спросил он.

— Маме не выдавали паспорт на обратный проезд, поскольку брак, заключенный в советском посольстве, посчитали не действительным.

— Но во Францию впустили.

— А вот обратно отказали. Префектура полиции предложила родителям вступить в брак по французским законам. Это означало, что маме надо было принять подданство. Такой вариант ее не устраивал — она лишилась бы защиты со стороны советского правительства, если бы вдруг потребовалось. И действительно, выручило ее советское посольство. Выдали документ на девичью фамилию, и консульский отдел сразу оформил визу на обратный проезд.

— Как ты вошла сюда? — спохватился Рудаев. — Сквозь замочную скважину?

Жаклина расхохоталась.

— Скажите пожалуйста! Вот в такой манере спросил бы француз. Но разве я настолько тонка?

— А все-таки?

Она достал из карманчика платья ключ, повертела его перед носом Рудаева и тотчас спрятала.

«Вон оно что. Мамочка реализует свои планы».

— Мне тебя и угостить нечем, — подосадовал Рудаев. — Все запасы уничтожил.

— Зато у меня есть чем.

Жаклина выскочила в коридор и вернулась с огромной кожаной сумкой.

— Только сначала нужно побриться. Неудобно как-то принимать… даму в таком затрапезном виде.

Пока Рудаев скреб отросшую щетину, Жаклина нашла и принесла рубашку и как раз ту, которая ему нравилась больше других — темно-гранатовую с молнией.

Он признательно чмокнул ее в лоб, оставив на нем след мыльной пены.

Вернулся в кухню, надеясь увидеть накрытый стол, по он был пуст. Жаклина занялась другим делом — убирала комнату.

— Ну, вот теперь не стыдно, если кто зайдет из чужих, — сказала она, загребая веником мусор на разостланную на полу газету. — Совок не мешало бы приобрести. Ладно, я тебе французский подарю.

— Это очень правильно, что домашнюю работу делают женщины, — с наигранной убежденностью произнес Рудаев. — Я бы на такую уборку затратил полдня…

— …бесценного мужского времени, — Жаклина снова закатилась звенящим смехом, и в глазах ее заблестели влажные звездочки.

Рудаев знал, что и звездочки, и смех принадлежали ему — так смеются женщины от счастья, а не из вежливости, не из желания доставить приятное партнеру.

— Ты — как колокольчик, который звенит от малейшего прикосновения.

— И даже без прикосновения… Разгружай сумку и накрывай на стол. Фартука в этом беспризорном доме нет, но тряпка найдется?

К удивлению Рудаева, нашлась и тряпка, и даже ведро.

Он с вожделением стал выкладывать содержимое сумки на стол. Бутылка бордо, куски курицы, мисочка холодца. В полотенце — пирог с тыквой. «Это уже материнского приготовления, — сразу узнал он. — Значит, тоже снаряжала Жаклину в поход». Пакет с фотографиями. Принялся рассматривать их, но Жаклина отняла пакет.

— Это на десерт.

Рудаев потянулся за папиросой. Жаклина отодвинула пачку.

— Уже курил натощак.

Впервые за долгое время он рассмеялся и удивился тому, что не потерял способности смеяться.

— Вот это здорово! Слушай, Линка-Жаклинка, даже жены стараются не сразу ломать холостяцкие привычки мужей.

— Им надо применяться, а мне незачем, — отпарировала девушка и вдруг напустилась: — Ты что, свалил все в кучу и на этом закончил? Сервируй, пожалуйста, а я посмотрю, как у тебя получается, и отдохну. И откупорь бутылку.

Жаклина присела на стул, но долго не усидела, взялась помогать. И снова без устали щебетала. Рудаев мало вникал в ее слова, но звук ее голоса и даже бесцеремонно повелительный тон успокаивали, отводили навязчивые мысли. Но едва она умолкла — перед глазами снова замельтешили, громоздясь одна на другую, врезавшиеся в память картины. Огромная глыба металла, распластавшаяся в разливочном пролете, и сразу — склонившийся над тазом мужчина. Глыба под печью. Лицо Лагутиной. Глыба. Глаза Лагутиной. Троилин в гневе. Глаза Лагутиной. Он и тогда не понял выражения ее глаз, и сейчас, когда они появлялись, огромные, как на экране. Он всматривался в них и не мог разобрать, что они выражают. Удивление? Негодование? А может быть, боль.

— Боря, не оставляй меня одну, — услышал он голос Жаклины и даже вздрогнул — так прочно он забыл о ее присутствии.

— Прости.

— И, пожалуйста, выше голову. Ничего страшного не произошло. Вот если бы это там случилось… Кстати, страх потерять работу очень дисциплинирует.

Жаклина подвинула Рудаеву стакан вина, и он с удовольствием проглотил сухое, кисленькое, терпкое бордо. Проглотил и удивился. О чем шум? Мукузани не хуже.

Чувство голода оказалось мнимым. Отведав понемногу того-другого, Рудаев отставил тарелку.

— Расскажи мне о француженках. Красивые они?

— Всякие есть. У нас красивых больше. Вот если ты спросишь — изящные ли? — тут я вынуждена отдать им предпочтение. Там редко встретишь расползшуюся женщину. Даже в пожилом возрасте они умеют не распускать себя. От этого общий вид. Женщина утрачивает привлекательность, когда толстеет.