— Он дорого обходится цеху. Каждую его подмену сотню тонн стали недосчитываемся.

— Не все ценности тоннами измеряются. — На лице Збандута появилось выражение горечи. — Люди тоже продукция завода.

Третье действие особенно захватило зрителей. Невесть откуда взялась слаженность кордебалета в исполненном грусти танце теней, но наибольший успех выпал на долю Зои в танце Никии с корзинкой цветов. Отвергнутая своим любимым, раздавленная, поникшая, она приходит на его свадьбу с принцессой Гамзати. Когда ей преподносят цветы от Солора, она тотчас оживает. Начинается выразительный, полный красноречивых жестов танец торжествующей любви. Никия показывает цветы своим подругам: «Видите? Не забыл меня Солор». И вот, когда она в упоении вдыхает аромат цветов, ее жалит змея. Нет, не Солор подарил ей цветы. Это сделала Гамзати, чтобы навсегда избавиться от соперницы. Горе, радость, разочарование, смертельный ужас — все переплелось в этом танце.

После спектакля Лагутина провела своих спутников за кулисы и познакомила с Верой Федоровной, постановщиком спектакля, матерью Жени Сенина. Та с радостью выслушала теплые слова в свой адрес, хотя предпочла бы, чтобы они были сказаны человеком, который мог бы помочь. В платонических излияниях она недостатка не испытывала.

Збандут поинтересовался у Веры Федоровны, как содействуют ей заводские организации, и выяснил, что положение театра довольно плачевное. Им гордятся, его работу ставят себе в заслугу, но действенной помощи никто не оказывает. Даже не всегда отпускают артистов на спектакли.

Рудаев снова почувствовал на себе укоризненный взгляд Збандута.

— Ладно, с этим вопросом покончено, — пообещал с кислой миной.

За кулисами появился Женя Сенин. Улыбнулся Лагутиной и, став в сторонке, взял на прицел дверь комнаты, из которой должны были выходить балерины.

Вера Федоровна перекинулась взглядом с Лагутиной.

— Вот так всякий раз. Как околдованный принц…

Пришел Игорь Модестович с партитурой под мышкой и, приняв Збандута за какое-то влиятельное лицо, принялся неторопливо рассказывать обо всех бедах и нуждах их самодеятельного театра. Збандут внимательно слушал, а Лагутина испытывала неловкость от того, что оба они теряют время попусту. К счастью, разговор этот скоро оборвался. Из артистической уборной гурьбой выпорхнули балерины, теперь уже одетые в свой будничный наряд. Прошли специфической легкой походкой — носочки врозь, на ходу попрощались и растаяли.

— А где же чаровница? — тихо спросил Збандут — ему не терпелось поближе рассмотреть премьершу.

И она появилась.

Збандут не сразу узнал ее. В стареньком, даже не зимнем пальтишке, в платочке, без грима, она выглядела Золушкой. Грустное выражение неправдоподобно больших трагических глаз усиливало это впечатление.

Посторонние не смутили Зою. Она подошла к Вере Федоровне, улыбнулась, и на щеках у нее неожиданно появились занятные добрые ямочки. Украдкой посмотрела на Женю, стоявшего в сторонке.

— Умница вы, умница, — восторженно проговорил Збандут. — Истинное удовольствие испытал, поверьте.

А вот Виктора Хорунжего Збандут узнал сразу. Высокий, как-то по-особому распрямленный, с тонким жгутиком усов, он и сейчас, казалось, чувствовал свое превосходство над всем миром, будто еще не вышел из роли.

К Збандуту он подошел как к давно знакомому и руку подал как знакомому. Он не поинтересовался, понравился ли спектакль, словно это разумелось само собой, и, когда Збандут похвалил его, только учтиво поклонился.

Уходя, он метнул неприязненный взгляд на Женю, надел каракулевую шапку, которую держал в руках, поднял воротник пальто и, подойдя к двери, толчком открыл ее.

Распрощались с Сениными, вышли из клуба. Высоко над морем на безоблачном, устрашающе громадном небе повис лунный диск, залив все вокруг призрачным зеленым светом. Рудаев вспомнил, что в детстве луна казалась ему отверстием в небе, сквозь которое и пробивался свет, как пробивается свет лампы сквозь прорезь в ставне. Вспомнил, что свет этот казался ему то теплым, то холодным, в зависимости от того, было на дворе тепло или холодно.

— Своеобразная какая семья, — задумчиво протянул Збандут, все еще находившийся под впечатлением сегодняшнего вечера.

— И история этого супружества необычная, — отозвалась Лагутина. — Героическая и трогательная. Этих людей вела в жизни любовь.

История этого супружества была поистине героической. Из положения, в которое попала Вера Федоровна, не было выхода. Она, ведущая балерина Киевского театра оперы и балета, влюбилась в инженера приморского завода и, не раздумывая, вышла за него замуж. Десять лет они с мужем жили в разных городах. Его не отпускали с завода, который после войны восстанавливался в очень сложных условиях, потом реконструировался и расширялся, она не хотела оставить сцену. Не всякое супружество выдержало бы такое испытание.

Кто знает, как сложилась бы судьба семьи, если бы Игорь Модестович настаивал, чтобы жена ушла из театра, переехала в Приморск. Но он проявлял исключительный такт, терпеливо ожидая, когда она сама придет к такому решению.

Десять лет мучительной борьбы с собою. В конце концов победило естественное желание каждой женщины иметь собственный очаг и вместе с мужем воспитывать детей.

Не забыть Вере Федоровне удивленных лиц своих подруг, когда она объявила, что покидает театр, не забыть их грустно-сочувственных взглядов в тягостный вечер прощания.

И вот Приморск. Месяц ненасытного безмятежного счастья. Они не расстаются ни на час. Раньше, беря отпуск, они хитрили. Вера Федоровна приезжала к мужу, Игорь Модестович проводил свой отпуск в Киеве, и таким образом им удавалось видеться два месяца в году, если не считать коротких командировок в Киев и гастролей театра в Донбассе.

Но этот месяц прошел, Игорь Модестович снова принялся за работу, и жена захандрила. Стало болеть сердце. Не давало покоя днем, не позволяло заснуть ночью. До сих пор она никогда не чувствовала сердца. Вроде его не было вовсе. Так что же? Изменился режим? Там — постоянная физическая нагрузка и нервный подъем, тут — только обычные хлопоты по хозяйству.

— Это исключено, — говорили врачи. — Сердце может болеть от перегрузки. От недогрузки оно не болит. — И диагноза не ставили.

В конце концов нашелся один проницательный врач. Он больше расспрашивал пациентку, нежели выслушивал, и потом задал вопрос, который прояснил ему все:

— Скажите, только откровенно: вам здесь нравится?

— Нет, — не задумываясь, ответила Вера Федоровна.

— Вот в этом все дело. Больше к нам не ходите. Пейте валерьянку.

Но валерьянка болей не сняла. Тоска по утрате того, что составляло главный смысл ее жизни, усиливалась, и, как ни старалась Вера Федоровна отогнать ее, ничего не помогало. Она не находила себе места. Только сейчас она поняла, что одной любовью к семье жить не может. Какой же выход? Уехать? Вновь вести раздельное существование? Вновь оставить детей без отца? Нет, это выше ее сил.

В одну из таких минут мучительного раздумья родилась отчаянная мысль: создать театр балета.

Вера Федоровна не сразу поделилась с мужем своими замыслами, боялась: а вдруг не поймет ее, вернее, не поверит в ее силы. Она и сама думала об этом робко, то отвергая множеством «нет», то снова находя пути, по которым предстояло добиваться задуманного.

Но Игорь Модестович так восторженно поддержал идею жены, что она даже не поверила в его искренность, — чересчур наигранной показалась эта восторженность. «Подбадривает, Чем бы дитя ни тешилось… Думает, пройдет».

А он был по-настоящему рад. Видел, что за последнее время Вера неузнаваемо изменилась. Поникла, потускнела, даже голос ее звучал приглушенно, словно не могла она набрать воздуха в легкие, вздохнуть полной грудью. Он все время чувствовал свою вину перед женой и был готов на любой шаг, на любую жертву, лишь бы его Вера стала прежней — веселой, жизнерадостной, деятельной.