Это быстро надоело Рудаеву, и оп решил обуздать отца. Закатил ему выговор за брань на площадке, а через три дня еще один — строгий — захватил чужой состав с металлоломом. Серафим Гаврилович немного угомонился и ругался теперь тихо, хотя сохранил весь словесный набор в неприкосновенности.
Гребенщиков выговора не снял, но на каждом рапорте для контраста с Рудаевым подчеркнуто хвалил сталевара, а за особо удачные плавки премировал из своего фонда.
Его было за что хвалить. Он вел печь так форсированно, как никто, и каждую смену выдавал металла на пятнадцать — двадцать тонн больше, чем остальные сталевары, — изо всех сил старался доказать, что не зря принял предложение начальника. Каждый раз в заводской многотиражке в рубрике «Лучшие из лучших» неизменно упоминался Серафим Гаврилович Рудаев.
За взлетом своего приятеля с восхищением следил Степан Пискарев. Он даже пытался пойти на примирение с Серафимом Гавриловичем, но тот держался отчужденно и пресекал всякие попытки сблизиться. Один раз даже попрекнул Пискарева:
— Чего ты ко мне, Степан, липнешь? Я — «шкура», и нечего со мной якшаться. Надо быть принципиальным.
Пискарев открыл от удивления рот. Кому-кому, считал он, а Серафиму уж никак не пристало говорить о принципиальности.
Единственный человек, с которым Серафим Гаврилович общался, был, как ни странно, Сенин. Нет-нет, улучив минуту, прибежит Женя на третью печь, посмотрит, как идет процесс, иногда отрегулирует количество кислорода. Такое душевное благородство трогало Серафима Гавриловича. Мог бы парень вознегодовать на него, вконец обозлиться, так нет, еще заботу проявляет.
Никогда до сих пор не испытывал Серафим Гаврилович такого наслаждения от работы. Не успеешь сделать завалку, а металлолом в печи уже плавится — струя газа, активизируемая кислородом, режет металл, как автогенная горелка. А зальешь жидкий чугун в печь — и развивается такая температура и плавление идет так быстро, что только гляди в оба.
Подручные сначала косились на нежелательного пришельца, огрызались, вздыхали по Сенину, но постепенно пообвыкли и включились в бешеный темп работы, который навязал им Серафим Гаврилович. Этому немало способствовал и Сенин.
— Не подведите старика, — внушал он подручным. — Лебединую песню поет.
Пристально следил за третьей печью Гребенщиков. Особенно в те дни, когда работал Серафим Гаврилович. Расспросит что да как, постоит, понаблюдает. Только, к его удивлению, облагодетельствованный сталевар держался отчужденно, отвечал односложно и всем своим видом демонстрировал, что внимание начальника ему в тягость.
Гребенщиков понимал, что задуманный им маневр удался только наполовину — от единомышленников он Серафима Гавриловича оторвал, но к себе не приблизил. А молодой Рудаев даже вырос в глазах людей. «Отогрел змеёныша на своей груди, — корил себя Гребенщиков. — Вот уж непреложная истина: ни одно доброе дело не остается безнаказанным».
Сегодня Серафим Гаврилович был особенно немногословным. Буркнул начальнику, что все в порядке, и заторопился к пульту управления. Гребенщиков тоже зашел на пульт, решив, что у сталевара что-то не заладилось, но никаких тревожных отклонений по приборам не обнаружил. Только расход газа был необычно высок.
«Слишком горячо ведет печь старый черт». Гребенщиков хотел сказать об этом сталевару, но тот уже помчался назад. «Ишь, решил на поводке погонять», — подумал беззлобно Гребенщиков, возвращаясь к печи. По-прежнему все в порядке. Хорошо прогретый металлолом потерял свои резкие очертания и плакал расплавленными искрящимися каплями.
Через полчаса Гребенщиков снова появился на площадке. Чугун был уже залит, и поверхность ванны бурлила, как море у скалистых берегов.
Прозвучал сигнал предупреждения — отойдите, и тотчас заработала автоматика. Пламя в печи исчезло, но в следующий миг засверкало с другой стороны.
Сталевара у печи не было. Поискав глазами, Гребенщиков увидел его рядом с начальником смены. Они о чем-то заговорщицки шептались. «Похоже, опять на рекорд идет, — решил Гребенщиков. — Надо понаблюдать».
В кабинете он забыл о своем намерении. На столе лежал свежий номер «Приморского рабочего» со статьей Лагутиной «Протяни руку — возьми сокровища». Пробежал ее глазами, отыскивая свою фамилию. Нет. Статья затрагивала только доменщиков.
Простое и ясное изложение. Мужской почерк. Без охов, без ахов, без упреков, без восклицательных знаков. Но вопросительные знаки есть. Почему на других заводах в шлаковых желобах сделаны углубления, в которых оседают запутавшиеся частички чугуна? Ведь их после каждого выпуска набирается около тонны. Много это или мало? Много. На каждой печи восемь выпусков в сутки, иными словами, восемь тонн. Почему на других заводах наплавляют трущиеся детали сверхтвердым сплавом? Неужели миллион рублей экономии не стоит лишних хлопот? Так факт за фактом. Философских рассуждений нет, философия в подборе доводов. Выводы делайте самостоятельно. А выводы эти грустные: внутренние резервы, даже самые очевидные, далеко не используются. Налицо равнодушное отношение к дополнительным тоннам и миллионам. Но статья не сухая. То здесь, то там ее оживляет диалог — что отвечали на ее вопросы руководители цеха, как отвечали.
Гребенщикову стало не по себе. Чего доброго, вскоре люди прочитают о его разговоре с Лагутиной, а то и с Межовским.
— Вот тебе губки-зубки, глаза-незабудки, — вслух произнес Гребенщиков и позвонил в редакцию. Обычно статьи по мартеновскому цеху присылались к нему на проверку — так уж поставил он себя. Оказалось, что новая статья по мартену действительно есть, только вот согласовывать ее никто не собирался.
— Не беспокойтесь, Андрей Леонидович, Лагутина опытный инженер и технических ошибок не допустит. — Филипас откровенно радовался тому, что освободился от надоевшей ему зависимости. — Завтра будем читать.
— Осчастливил! И еще дурачком прикидывается! — бросив трубку, раздраженно произнес Гребенщиков.
Утром, едва щелкнул козырек на почтовом ящике, Гребенщиков уже был в передней и, не сходя с места, прочитал статью. Она показалась ему злее, чем предыдущая. Впрочем, он не мог разобраться, действительно ли она была злее или произвела такое впечатление, потому что затрагивала его лично. Взять хотя бы только один абзац: «Какие же рогатки стоят на пути переноса опыта с завода на завод? Прежде всего — ложно понимаемое самолюбие. Оно воздвигает прочный психологический барьер против всего нового, что просится со стороны. Иногда сюда примешиваются соображения материального порядка — внедришь плохое свое — получишь больше, чем за хорошее чужое. Вдобавок манят лавры первооткрывателей. В цехе, где руководителем товарищ Гребенщиков, причин непринятия нового так много и они так разнолики, что докапываться до истины приходится в каждом отдельном случае. Не пришла ли пора потребовать от начальника цеха внедрения предложений, облегчающих труд, независимо от того, кто вносит их, — свои или чужие?»
Анализ был правдивым и точным, это больше всего взбесило Гребенщикова. Ишь, размахнулась. Требовать призывает… Какая-то бабенка, писака, бумажная душа. Он один может требовать, потому что он на это поставлен.
Гребенщиков бросил газету на пол, но тотчас поднял, свернул, сунул в карман. Чтобы, чего доброго, не прочитала жена. В ее глазах он должен оставаться непогрешимым.
Уже по дороге на завод он немного остыл. Лагутина не затронула третьей печи, а этого он боялся больше всего. Однако в защиту продувки металла воздухом по методу Межовского высказалась достаточно категорично. Придется статью опровергнуть. Но не просто наотмашь. Аргументированно. А вот аргументов, которые можно было высказать публично, у него нет. Не признаваться же, что он опасается осваивать сжатый воздух только потому, что потом могут не дать кислорода. Нельзя вскрывать секреты своей дипломатии в технической политике.
Целый день Гребенщиков не мог освободиться от незнакомого ему ощущения подавленности. Словно засела в душе заноза, и все усилия вытащить её ни к чему не привели. Ему казалось, что рабочие разговаривают с ним не так, как обычно, и помощники избегают его взгляда. А на дневной рапорт собралось народа как никогда. Еще бы! Первый раз ковырнули начальника в печати, любопытно, как он себя поведет, как будет выкручиваться. Разумнее всего, конечно, промолчать. Ничего, дескать, не случилось, все эти филантропические разглагольствования не заслуживают внимания. Такой способ борьбы с критикой усвоил не он один и, между прочим, небезуспешно.