…В отряде не знали о гибели агитаторов и послали в разведку Костю Богданова и Лешу Кустова. Двое мальчишек не должны были вызвать подозрение. В деревне Болотня их остановил патруль. Ребята держались уверенно, и солдаты хотели было уже отпустить разведчиков, но тут подошел полицай Быстров.

— Так это ж богдановский щенок, — воскликнул он, показывая на Костю.

Ребят схватили и посадили в холодную избу, где лежали несколько избитых крестьян. Когда приехал офицер-гестаповец, ребят повели на допрос. Разведчики молчали. Их жестоко били.

Ночью вблизи Болотни раздались выстрелы. Боясь налета партизан, гестаповец велел расстрелять всех арестованных. Несколько торопливых автоматных очередей, и у стенки сарая выросла груда тел. Кто стонал, того пристрелили или добили прикладом. Наклонились и над Богдановым.

— Этому конец, он весь в крови, — не сказал — прокудахтал пожилой солдат и снял с Кости валенки.

Едва забрезжил рассвет, женщины пошли хоронить убитых. Одна из них с испугом воскликнула:

— Гляньте, мальчонка-то тепленький!

Костю подобрали, отнесли в дом. Парню повезло — пуля прошла чуть выше сердца. Когда обмороженные на тридцатиградусном морозе ноги отходили в тепле, Костя кричал: «Не могу! Пристрелите меня!»

А тем временем отряд Синельникова, в котором командиром отделения разведки был Николай Богданов, выступил в поход. Предстояло уничтожить фашистское гнездо в селе Ясски. Партизаны двигались через Ручьевую. Николай решил навестить родных. Забежал на ходу. В комнате он увидел гроб с останками отца, кровать с полуживым братом и горем разбитую мать… Постоял окаменело три минуты, обнял близких и, вскинув автомат за плечи, бросился догонять отряд.

В конце лета 1942 года Партизанский край доживал последние дни. Гитлеровцы огромными силами вторглись в его пределы. Большая часть партизан ушла в новые районы, меньшая группами пробивалась за линию фронта. В числе последних был пулеметчик Иван Богданов. На одном из переходов он попал на минное поле и погиб.

Теперь из всех Богдановых в тылу врага воевал один Николай. Воевал лихо и умно. В девятнадцать лет стал помощником начальника штаба бригады.

Мужественно себя вела в те тяжелые дни Ксения Павловна. Партизанское командование решило переправить ее с малыми детьми в советский тыл. Пришла она с ребятами на лесной аэродром, а там раненые ждут отправки. Уступила Ксения Павловна свою очередь раз, другой, а потом сказала:

— Не умираем мы, можем и здесь остаться. Отправляйте раненых, им каждая минута жизни стоит…

И осталась. В землянке жили. Летом грибами, ягодами кормились, из травы лепешки пекли. Ребятишки по деревням ходили — кто что подаст.

Фашисты облавы устраивали, угоняли население все дальше от дома, на запад. И Ксению Богданову с детьми угнали. Хорошо, помогли люди — посоветовали взять чужую фамилию. Так и жила она под чужой фамилией почти до конца войны. Каждый день со страхом ждала, что откроется ее настоящее имя — жены партизана и матери партизан — и тогда погибнут ее младшие дети.

Всю войну не знали Николай и Константин, где их старший брат Иван. А он воевал на 3-м Украинском фронте, прошел пол-Европы — Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию. Последние залпы застали его в столице Австрии Вене.

Полковник Иван Яковлевич Богданов теперь неспешно повествует мне о дальнейшей судьбе их семьи. Смеясь, говорит:

— Растут у меня трое сыновей, у Николая тоже трое, у Константина — двое мальчишек и у Симана двое плюс сын у Петра. А совсем недавно я стал дедом. Внука назвали Вадимом. На семейной встрече мы подсчитали, что Вадим — девятнадцатый Богданов, если вести счет от деда Дмитрия.

— И выходит, что нет конца богдановскому корню?

— Выходит, что так!

Поздней осенью 1943 года гестапо арестовало Филюхина. Для многих это было неожиданным. Удивился даже сам комендант города Дно майор Винтер.

— Дьявол знает этих русских, — говорил он бургомистру Ризо, распекая его за очередную махинацию с перепродажей соли и табака, — в каждом из них кусочек большевика сидит. Старательный, уважительный мастер, добропорядочный бюргер, и вдруг — нет «господина Филюхина», есть «агент красных Филюхин».

Целых два года хорошо отзывался о Филюхине и немец Мюллер, распоряжавшийся в депо, где по-прежнему, как и до войны, работал Иван Васильевич. Мюллер был менее щепетильным, чем Винтер, и характеризовал русского мастера примитивнее:

— Этот толстый чурбан Филюхин — золотые руки. Он любит деньги и почтение. Нужно делать вид, что его уважаем, и не бить по морде.

И если, начав добровольно работать в депо чуть ли не с первых дней оккупации, Филюхин действительно завоевал авторитет у немецких инженеров и мастеров, то уважение у многих своих сограждан он терял все больше и больше. Не могли простить дновцы старому машинисту службы у оккупантов.

— Неблагодарный человек, — говорили одни, — подняла его Советская власть: из поездного смазчика инженером сделала, а ему, видишь ли, на старости лет «господином Филюхиным» быть захотелось.

— За марки немецкие продался, — судили другие. — Да оно и раньше видно было — политикой не интересовался, все в саду копался, цветочки разводил.

Была в этих суждениях доля правды. Иван Васильевич до войны все свое свободное время действительно отдавал садоводству.

А вот насчет политики ошибались — беспартийный старый мастер горячо сердцем воспринимал все, что делала Советская власть, и в черную ночь фашистской оккупации остался ей верен. Но об этом знали только два человека: Матвей Иванович Тимохин, секретарь Дновского райкома ВКП(б), и Анастасия Александровна Бисениек, руководитель центральной группы разветвленного дновского подполья. Организуя его первые звенья за несколько дней до оккупации города, Тимохин «замкнул» Филюхина только на Бисениек. Это и помогло Ивану Васильевичу больше двух лет оставаться неразоблаченным.

Встречались Бисениек и Филюхин вначале редко, а потом чаще и чаще. Дело в том, что Иван Васильевич, став «господином», внимательно начал следить за своей обувью, а отец Анастасии Александровны — Александр Павлович Финогенов — слыл лучшим сапожным мастером в городе. Из уважения к «господину Филюхину» Финогеныч (так звали дновцы старика сапожника) через дочь посылал ему починенную обувь на дом. Так на квартиру Филюхина попадали… взрывчатка, самодельные мины.

Через Дно ежедневно проходили десятки эшелонов. Иван Васильевич, имея пропуск на хождение по железнодорожному узлу, часто появлялся на путях и разыскивал своих учеников. А было у него их немало — десятки. Встретит, буркнет что-то в ответ на приветствие, а потом, как говорится, берет быка за рога:

— Что ж ты, парень, снаряды фашистские к Ленинграду подвозишь? Разве я тебя этому учил?

Растерянно смотрит машинист на человека, у которого всю «паровозную науку прошел», мнет картуз в замасленных руках, оправдывается виновато:

— Время-то ведь какое. Да и не по доброй воле. А разве вы сами, Иван Васильевич…

— Сами, сами, — ворчит Филюхин. — Некогда тут с тобой философию разводить. На, возьми «подарок». Сунешь куда надо. Только смотри сам живым оставайся. Да чтобы грохнуло подальше от города.

И летели под откос воинские эшелоны… С неменьшим риском собирал Филюхин и разведывательную информацию в таких местах, куда вход для русских был строго запрещен и где за каждым шагом наблюдали гестаповцы. Передавая Бисениек клочки бумаги с записанными по-мерами воинских частей и сведениями о их вооружении, Иван Васильевич добродушно посмеивался:

— Бери, бери, Настенька. Надо же мне чем-то за отремонтированные штиблеты да подшитые валенки рассчитываться.

Так отвечали советские патриоты Дновского узла на призыв подпольного райкома партии: