Наступал ноябрь. В народе шептались: «Праздник подходит». Те, что посмелее, подумывали, как бы отметить его.

Майор Мюнцебург тоже думал об этом. Он распорядился отобрать в местном лагере военнопленных. Тех, кто больше не представляет ценности для рейха, — ослабевших, больных, строптивых. И таких отобрали.

И опять в железнодорожном карьере гремели автоматные очереди. И падали на ранний снег ребята в потрепанных красноармейских шинелях. И плыли над ними низкие облака…

А в доме Ильиных жизнь текла своим невеселым чередом. Только по ночам, в самую глухую пору, когда все живое забывалось в тревожном сне, в окно или калитку условно стучали осторожные руки. Тогда дом наполнялся приглушенными разговорами. Побледневшая Екатерина Васильевна, задергивая занавеску над печкой, говорила быстро-быстро:

— Спите, ребятки… Спите…

— Кто пришел?.. — сонливо протянет Валентин.

— Да так, никто… Прохожий поздний… Спите…

А утром ребята видели, что ароматные, увесистые караваи, что стыли с вечера на лавке под полотенцами, исчезли. И мать снова месила тесто. Ребята понимающе молчали.

— Ты, Валюша, сегодня на чердак-то не лазь, — иногда говорила мать, — во дворе побудь…

Валентин, рослый для своих лет мальчик, которому никто не давал его пятнадцати, днем не выходил на улицу. Через деревню то и дело мчались на мотоциклах или машинах фашистские солдаты. И каждого, кто казался им подозрительным (молодые мужчины особенно), забирали с собой. Протестовавших, случалось, пристреливали. Лучше было поостеречься.

Иногда в их доме, где все перебивались с хлеба на квас, вдруг появлялись тяжеленные мешки с отборным зерном. И отец, озабоченно глядя в окно, коротко бросал:

— Запряги, Валентин… На мельницу поеду…

Он уезжал, привычно свесив ноги с телеги, легонько помахивая вожжами. А мать не находила себе места, все валилось из рук. И в доме облегченно вздыхали, когда долетал до окон звук тарахтящей телеги. Мать опять месила тесто. Случалось, на другой день отец говорил дочке:

— Ты вот что, Галя, возьми корзину. Сходи на выгон… Туда, к кустам… Знаешь? Подойдет человек. В ватнике. Вот эта пуговица — оторвана. Подойдет, ты ему корзину и отдай. Поняла?

Дочка, дрожа от страха, шла на выгон. В кустах встречала человека в ватнике. Человек подмигивал: мол, привет, знакомая. А потом исчезал. Как сквозь землю проваливался. Галина шла домой. Отец спрашивал:

— Порядок?

— Порядок.

— Ну, ступай… Ты молодец…

Однажды отец вернулся с мельницы позже обычного. Приехал хмурый, озабоченный. Мать испуганно поднесла руки к худущим щекам.

— Случилось что?

— Случилось… Возвращаюсь, понимаешь. И там, у овражка, наскочили на меня… Разъезд. «Партизан?» Нет, говорю, с мельницы, мол, еду. Зерно молол. Для себя. Хозяин, мол, я… Ничего, отпустили… Только когда отъехал, очередь дали. Ну, упал. Пусть думают, что застрелили. Лежу, соображаю: а что, как подойдут проверить? И решил: черт с ним. Ни хрена не скажу! Не на того напали…

— А как пытать бы стали? — спросил сын.

Отец подумал, положил ладонь на плечо сына и сказал:

— Человек и в жизни и в смерти должен оставаться человеком. Понял? Тебя пытают, а ты помни: пришел твой смертный час. И встретить его надо по-нашему. Ведь коли не выдержишь, все равно убьют. Так лучше уж выдержать, сынок. Такой он, наш советский закон…

Галина, слышавшая этот разговор, после колола себе руки, испытывала: выдержит ли, если начнут пытать?

Прошла зима в ожидании беды. Прошла весна. И лето прошло. Все жители Попковой Горы уже имели при себе удостоверения, что такой-то и такой-то является «восточным человеком». И внизу, там, где распростер на печати крылья одноглавый орел со свастикой в когтях, чернело пятно — отпечаток пальца «восточного человека».

Когда октябрь позолотил леса, беда ввалилась на двор Ильиных.

Отец уехал, как и всегда, на мельницу. А вскоре на улице протарахтел и умолк дизель военного грузовика. Загрохотали по половицам сапоги гитлеровцев. Полетели на пол подушки, сенники.

— Где есть хозяин? В лесу? Партизан?

— Уехал он, — стараясь казаться спокойной, говорила Екатерина Васильевна. — По делам уехал. Были бы пораньше, еще бы застали.

— Гут. Мы не торопиться.

Улучив секундочку, Екатерина Васильевна сказала Валентину:

— Беги, сыночек. Предупреди отца. Ты ему только покажись. Он поймет.

И Валентин задами кинулся к отцу. Бежал, пока в боку не закололо. А закололо — все одно бежал. Примчался, а на мельнице полно людей в ненавистных мундирах. Покрутился. Увидел отца.

И отец его увидел. Понял, что беда с ним случилась, и попросил мельника:

— Помоги уйти сыну…

— Ладно, Ильич…

А солдаты уже шарили по возам, придирчиво разглядывали удостоверения.

— Ты есть кто? — спросили у Ильина.

— Зерно вот привез.

— Где?

— Да вон, на возу.

— О, совсем богатый хозяин. Столько зерна!

— Поработал, вот и богатый…

— Это мы проверим! Бандит, партизан!

Удар в челюсть свалил Ильина наземь. Сомнений не оставалось: искали его. Других не били.

— Вези домой. Шнеллер!

Пока ехали назад, Алексея Ильича принимались бить несколько раз. Он так и появился в родном доме с окровавленным лицом. Поставили к стене.

— Отвечай! Чей есть хлеб? Кому вез?

— Мой хлеб…

Его опять били. А он молчал. И не проронил ни стона. Потом Алексея Ильича выволокли во двор, бросили в телегу. Сюда же привели старосту и Федора Карнышова. Всех повезли в Сланцы. Екатерине Васильевне приказали:

— Сидеть. Не отлучаться.

В доме Ильиных в ту ночь не спали. Лишь временами Галина, устав плакать, впадала в забытье. Прокричали первые петухи. Девочка очнулась, услышав материнский крик:

— Вставай, вставай! Пожар!

За черным стеклом метались тревожные сполохи большого пламени. Наверху что-то трещало. Дым уже заполнил горницу. Екатерина Васильевна и Галина, прихватив кое-какие пожитки, выскочили на улицу.

Женщины, старики, дети, сбившись в испуганные группки, с ужасом наблюдали, как огонь пожирает их жилища. Хлопали одиночные выстрелы. Но поджигателей-фашистов никто не видел.

Занялся поздний рассвет. От Попковой Горы остались одни пепелища. Легкий ветер разносил окрест запах гари. Кто-то пытался гасить пламя, кто-то искал остатки утвари.

К полудню в бывшей деревне объявился староста. Он прошел прямо к месту, где еще вечером стояла изба Ильиных, и прохрипел, глядя в землю:

— Твоего, Катерина, вместе с Федором, расстреляли…

Сбежались женщины. Староста вертел непослушными пальцами самокрутку, рассказывал:

— Всю ночь допрашивали… Потом вывели на улицу… Смотрите, говорят, горит ваша деревня. И дети, и жены — тоже горят… Ляксей молчал. Кремень, а не человек…

Галина подумала, как горек был конец отца, если в свою последнюю ночь он узнал, что остался один на всей земле. И она представила его сухощавую фигуру и зарево в полнеба. И бессильную ярость. А староста говорил, коротко затягиваясь ядовитой махрой:

— Ляксей все Федора шпынял: молчи, мол, и так убьют, и так убьют. Помрем людьми, хозяевами земли своей…

На другой день погорельцы устроились в трех уцелевших на окраине домишках. Несколько молодых женщин запрягли телегу, набросали соломы и двинулись в Сланцы. Гремели колеса по схваченной утренником земле. Неслись облака. А женщины пели — откуда и сил взяли. «Во кузнице» пели, «Пошли девки на работу» пели. Солдаты с постов, что тут и там были понатыканы, подходили к телеге, тискали их, гоготали.

— Руссише фрау — карашо!

Так вот и доехали до места. Потом руками откапывали расстрелянных. И, прикрыв страшный груз рогожей, закидав соломой, возвращались назад. И опять, завидев солдат, пели соседки Ильиных, пели, глотая слезы. И солдаты опять кричали:

— Карашо! Давай, давай!

Похоронили Алексея Ильина и Федора Карнышова с тайном месте. И повзрослевший в одночасье Валентин натянул свитер, в котором отец принял смерть…