Несмотря на смерть В. Г. Бока и эмиграцию B. C. Голенищева, интерес к коптским древностям в России сохранялся, собрания пополнялись и египтологами, и византинистами.⁶⁴ К коллекциям и публикациям 1880-1910-х гг. с начала XX в. обращались многие ученые; они обеспечили основу для развития изучения древностей коптов и в советский период. (Каковкин, 1991).

Вплоть до лета 1914 г. круг российских исследований в христианском Средиземноморье непрестанно расширялся. Идя по следам византийцев, путешественники-археологи достигали не только Синая и Египта; с конца XIX в. они проникли даже в «святая святых» римской школы, Италию, где Н. П. Кондаков изучал миниатюры, его ученики (Д. В. Айналов, Е.К. Редин) — византийские и раннехристианские мозаики, а Н. Д. Протасов обследовал т. н. «василианские гроты», пещерные монастыри Калабрии и Апулии в окрестностях Бари, Монополи и Бриндизи, и установил их византийское происхождение (Протасов, 1915). Но деятельность российских экспедиций на зарубежном Востоке была прервана Первой мировой войной. Дальние экспедиции резко сократились. РАИК был вынужден оставить Константинополь. Стихла исследовательская активность ИППО и Духовной миссии. Остались неосуществленными многие проекты.

Нельзя сказать, однако, что это, в известной мере количественное, ограничение сразу сказалось на качестве работы. Политические тенденции оставались благоприятны для изучения связей русской культуры с православным Востоком. Ученые компенсировали отрыв от Средиземноморья вниманием к русским церковным древностям, изучением письменных источников, а также смещением центра полевых работ ближе к зонам военных действий. Возникали новые научные центры, такие как Кавказский институт и Русский исторический институт в Риме; проектировался Институт по изучению Палестины. Академия наук образовала специальную Комиссию по спасению культурного достояния в зоне военных действий, ее миссии работали и на Западе, например, в Галиции (П. П. Покрышкин), и на юге — на Кавказе, в турецкой Армении (экспедиция 1916-17 гг., Н. Я. Марр, H. Л. Окунев) и в Малой Азии (Ф. И. Успенский, Ф. И. Шмит). (См.: Пятницкий, 1994). Но в этих последних отчаянных усилиях использовать какие-то новые возможности, внезапно предоставляемые войной, чувствуется надрыв. Именно так выглядят экспедиции РАИК и МАО в ставший неожиданно доступным Трапезунд, одну из последних византийских столиц (1204–1461). (Успенский, 1923; Басаргина, 1991; Басаргина, 1995).

Мы уже знаем, что христианские древности «турецкой» Малой Азии привлекали русских исследователей с XIX в. Не удивительно, что среди первых шагов руководителя РАИК Ф. И. Успенского была организация поездок в Трапезунд (где в 1895 г. обнаружили два десятка христианских храмов XIII–XIV вв., лишь частью обращенных в мечети, скальные монастыри и др.) и в города Вифинии: Никомедию, Брусу, Никею-Изник (1896). Поскольку в 1916 г. часть Черноморского побережья Малой Азии с Трапезундом была занята русскими войсками, стало возможным заблаговременно, еще до взятия города, спланировать и провести экспедицию с целью спасти от разрушения его храмы. Работы организовали Археологическое общество, Академия наук и РАИК на остатки средств последнего. Это было, конечно, настоящее приключение. Во главе Трапезундской военно-археологической экспедиции стоял семидесятилетний Ф. И. Успенский, а до города нужно было добираться верхом через горы, по бездорожью. Кавказская действующая армия, несмотря на достигнутые успехи, находилась в бедственном положении, царили мародерство и разруха. В самом Трапезунде требовались экстраординарные меры для защиты от грабежа, памятники приходилось отстаивать «вооруженной рукой».

С помощью военных властей древние храмы, служившие мечетями, изъяли из ведения мусульманской администрации и приступили к исследованию. Храм св. Софии (XIII в.) изучали Ф. И. Шмит и А. Н. Клуге (удалось сделать общий обмер, открыть и скопировать часть фресок, обнаружить византийский мраморный пол). Вторым объектом был храм св. Евгения за стенами города (1340), где работал Ф. И. Успенский, стремясь обнаружить раку святого. Между двумя группами ученых возникло соперничество, вылившееся (как это часто бывает в дальних экспедициях) во внутренние склоки. Поэтому итог оказался скромнее ожидавшегося, Шмиту пришлось даже прервать работы.⁶⁵ Третья исследовавшаяся церковь, «мечеть Орта-Хисар» или кафедральный собор Богородицы Златоглавой, также обнаружила следы фресок и мозаичного пола, но не дала ничего «экстраординарного». Тогда попытались идентифицировать единственную в Трапезунде императорскую усыпальницу Алексея IV, для чего вокруг храма по приказу военных властей снесли поздние постройки.⁶⁶ Это, пожалуй, самая известная часть работ 1916 г. За апсидой внимание привлекло «тюрбе Хос-Оглана», почитаемая мусульманами могила, для которой использовали четырехстолпный арочный киворий из мрамора; капители его колонн и архивольты несли кресты. Вскрытие усыпальницы дало два погребения, из которых нижнее совершено в закрытом саркофаге, собранном из отдельных мраморных плит. Оно не было потревожено и содержало, кроме скелета, глиняный горшок «простой формы». Усвоение погребения Алексею IV не встретило противоречий, хотя при отсутствии сколько-нибудь широкого исследования некрополя нет особых оснований полагать, что найденный киворий — непременно царский.⁶⁷

Отчет о работах вызвал не меньше затруднений, чем полевой сезон. Успенский объявил материалы собственностью РАИК, отказав в них даже автору работ Шмиту.⁶⁸ В ответ Русское археологическое общество отказалось принимать участие в работах 1917 г. Вместо него выступило МАО, поэтому экспедиция 1917 г. имела другой состав. В нее входили теперь Н. Д. Протасов (от Московской Духовной академии), Н. Е. Макаренко и Н. Б. Бакланов. Они продолжили начатое, но в 1918 г. группу пришлось эвакуировать. В советское время о Трапезунде забыли не сразу. Состоявшаяся в 1925 г. «археологическая поездка» М. А. Алпатова и Н. И. Брунова на Восток как бы подвела итог дореволюционных работ. Они посетили Стамбул, отметили разрушения в памятниках Никеи, повторно обмерили храмы Трапезунда. Остается сказать, что вслед за этим Трапезунд на долгие годы стал местом работ нескольких зарубежных экспедиций.⁶⁹

Несмотря на явные успехи в изучении христианских древностей Востока, которые не могла зачеркнуть даже война, ученым России хотелось большего. Казалось, что активность ее научных учреждений уступает зарубежным; что правительство недостаточно поддерживает их усилия и в целом они не отвечают «геополитической» напряженности момента, высоте встающих перед наукой и страной задач. Очень характерна записка 1911 г. востоковедов В. Н. Бенешевича, Б. А. Тураева и Н. Я. Марра о необходимости создания специального периодического органа для исследований христианского Востока, где они писали: «Изучение христианского Востока является в настоящее время одной из тех задач, над успешным выполнением которых западноевропейская научная мысль трудится особенно интенсивно и планомерно… Образованы богатые общества, не жалеющие средств на археологические раскопки…. на печатание исследований…. открыты кафедры и целые факультеты… основаны издания. Руководящую роль при этом играют интересы не только чисто научные, но и практические: стремление к религиозному, политическому и экономическому преобладанию на Востоке; католическое духовенство чрезвычайно сильно представлено в рядах западноевропейских исследователей христианского Востока. Русская наука стоит в стороне от описанного движения… русские ученые очень далеки от служения практическим целям». (ХВ. 1912).

С позиций сегодняшнего для, при любых упущениях и сложностях, общая картина русских исследований на христианском Востоке в 1880 — 1910-х гг. выглядит резким и крутым подъемом (или даже стремительным взлетом). Другое дело, что перспективу ее развития исказили, как и всю жизнь страны, Мировая война и революция. Прекрасные начинания не получили прямого продолжения. Научный путь и сама жизнь исследователей, с какой бы стороны границы они ни остались, оказались непоправимо разделенными на две половины — до «катастрофы» и после.