Анна Ахматова слишком часто приводит ДОКАЗАТЕЛЬСТВА: показывает статьи, называет конкретные имена. Это такой прием, которым пользуются в частной жизни не слишком правдивые, склонные к эффектным фразам люди. Вот говорит о себе, о своей поэзии Бродский, Пастернак — разве станут они ссылаться: «Как говорил обо мне такой-то…» и пр.? Нет, они просто говорят о себе то, что хотят сказать. Разве такое уж большое значение для поэта, что о нем сказал даже самый уважаемый академик? Пусть хоть все академики мира от него отвернутся — он обязан отстаивать свою правду. Хотя бы только для себя.

Когда я единственный раз разговаривал с Ахматовой, она показала вырезку: «Видите, что там сказано? «Ахматова ведет суровый разговор с эпохой». Помилуйте, это я-то с ней сурова?». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 8.) Ну и с ней, прямо скажем, не суровее всех обошлись. Но мы не об этом, а о том, как часто Анна Андреевна выбирает как тему для разговоров — себя. Само по себе это вроде бы и естественно, но себя она предпочитает обсуждать не в натуральном естестве, а в отражении чужих мнений, чужих определений, чужих слов. Записанных — это, конечно, лучше всего. «Кто-то говорил, что я пишу, как Пушкин» — это одно, а вот показать газетную статью — это другое. Статьи при этом Анна Андреевна не только называет, но ПОКАЗЫВАЕТ. При ее медлительности и величавости демонстрация занимает немало времени. О чем в это время, пока хозяйка лезет в сумочку, в чемоданчик или в комод (может, правда, держит предусмотрительно под рукой), разворачивает, находит, протягивает гостю и указывает, где именно надо читать (или подчеркнуто цветным карандашом?), думает посетитель? «Да я вам верю, верю, Анна Андреевна!» — нет, это грубо, надо ждать.

Просто поговорить о себе и об эпохе — это-то могло бы быть интересно — мало, надо показать написанное каким-то случайным газетчиком. Посетитель и сам бы мог почитать. «Я был в гостях у великой Анны Ахматовой. Она показывала мне вырезку…» — «Да я ее видел, это месяц назад было в газете…»

Показывает вырезки не всегда: когда нечего показать, то — не показывает. Анатолий Найман в своих воспоминаниях так об этом зачем-то и говорит. Кто и где говорит, допытываться было невозможно. Реплика Наймана, как всегда, словно инструктаж из американского телевизионного сюжета по выживанию: если под ребро сунуто попутчиком дуло, отвечать: «Да, сэр, все в порядке» — а глазом, скошенным в сторону полицейского, страшно вращать, взывая о помощи.

Считается, что это действенный прием — чередовать ложь и правду, на самом деле внимание обращается только на тщательность выделки, а барская лжа остается ложью, пусть изобретательной и филологически емкой, но это тот случай, когда талант и труд лучше бы было употребить на более конструктивные цели. Ахматовой разбрасываться было некогда — остаток жизни она потратит не на строительство этой жизни, сколько бы ее ни оставалось, а на наведение блеска на ее отражение. Сложновато? Да. Сложно, тяжко, ведь она не выдумала себе какого-то зазеркалья, которое само по себе могло стать устойчивым миром, убежищем, а всю свою реальную конструкцию передвинула на чуть-чуть более теплое, но зыбкое, зависимое, неславное поле светских успехов: мужей-иностранцев и профессоров, газетных вырезок, знакомых с большими квартирами.

Ахматова поражена, что за границей ей задают вопрос о том, кто самые великие поэты в России. Ведь они же знают имена Мандельштама и Пастернака — и она начинает список: «Как это кто? Конечно, Ахматова…» Много раз, беря интервью, мне по всему миру задавали один и тот же вопрос: кто из балерин, на Ваш вкус, на вершине балетного олимпа? И всю жизнь я называла три имени. Семенова, Уланова, Шелест. (Я, Майя Плисецкая. Стр. 158.) А надо бы, Майя Михайловна, было девичью гордость отбросить и округлять глаза: «But why? Это, конечно же, Плисецкая, Уланова…» Про Уланову мы помним исчерпывающую характеристику Анны Андреевны: «Балерина никакая…» Год, в воспоминания о котором Плисецкая включила этот пассаж — 1949-й. Но раз называла их всю жизнь — то это долго. Во всяком случае, в 1965 году, когда Анна Ахматова демонстрировала жесткую неукоснительность в исполнении своего карьерного плана — Плисецкой тоже было уже сорок лет. Как для балерины — вполне могло равняться Ахматовским «под восемьдесят» — балерины на пенсию уходят в тридцать пять. Так недолго и Фоменко стать — Ахматова и Плисецкая жили в одно время, были ровесницами… Работали на мировую славу, Плисецкая — ногами, Ахматова — локтями.

Он [Комаровский] говорил Ан., что она — русская икона, он хочет на ней жениться.

Бывают осечки.

Горенко, Анна Андреевна (р. 1888), поэтесса. Псевд<оним>: 1) Анна Г. <…> (И. Ф. Масанов. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. Т. 4. Стр. 140.) Словарь вышел при жизни Анны Андреевны. Три глумления в маленькой словарной статье. Прибавление года. «Поэтесса» — глумление со следующим порядковым номером. Да ведь об Ахматовой что ни напиши — все глумление. Анна Г. — произносить, очевидно, надо «г» фрикативное — по нашим временам, глумление самое очевидное. Но — уже придуманное ею самой. Никто ей его не навязывал.

Эта догадка могла бы и не прийти в голову, если б не шутка, любимая в ее кругу — настолько, что играть и обыгрывать ее продолжают еще и в наши дни: Михаил Ардов пишет, что его остроумный отец любил шутить: «Как правильно выразился товарищ Ж…» Острота, обыгрывающая фонетику и орфографию родового имени многочисленнейших по России семейств Ждановых, подхвачена им через полвека — намекая уже на мистера Ж., прожженного американского профессора, зачинателя ахматоборчества.

Анна Г. припечатала себя сама?

Поэт Комаровский навещает в Царском только что женившегося Гумилева. Комаровский, <…> сутулясь к руке Ан., сказал: «Теперь судьбы русской поэзии в ваших руках». <…> Ан. <…> сказала мне, что очень сконфузилась. (Н. Н. Пунин. Дневник. Стр. 237.) Она еще ничего не опубликовала. Только писала для себя — «Я сошла с ума, о мальчик странный» и пр.

Это снижение образа Ахматовой. Так она у нас проходит в виде Сталина от литературы, диктатором, над которым никто не посмеет подсмеяться, а такие эпизоды — это уже что-то из анекдотов про Брежнева, к которому посоветоваться перед решающей битвой подбегает Георгий Жуков: «Разрешите обратиться?» Подбегает не маршал, но по вопросу глобальной важности. Полотно Налбандяна «Анна Ахматова решает судьбы русской поэзии на Малой земле Царского Села».

Интеллигентский разговор. <…> У Ахматовой было очень дворянское поведение. — Это она писала: для кого дуэль предрассудок, тот не должен заниматься Пушкиным? — Да. — О себе она думала, что понимает дуэль, хотя в ее время дуэли были совсем не те. <…> А отчего Ахматова стала ощущать себя дворянкой?» <…> Собеседниками были И. Бродский, Л. Флейшман и я [М. Гаспаров]

[Солженицын] удивился названию — неужели «Реквием» можно служить по простым людям, он думал, что «Реквием» — это только для царей и епископов. Я удивился:

— Как это так?

— Да он в прошлом инженер-химик, прошел советскую школу, это не то что вас тут всему учили…

Церковные чины, служащиеся только царям и епископам, — существуют. Это не солженицынское оригинальное низкопоклонство. Стоит удивиться удивлению Солженицына: он что, думал, что если бы реквием как жанр мог относиться только к царствующим или епископствующим особам, то Анну Андреевну Ахматову это могло бы заставить воздержаться от такого названия? Не смешите — ей иного ранга и не полагается.