Это так было неожиданно. Во-первых, мы и не знали, что с Царицынского фронта переброшен сюда этот корпус, а во-вторых, я не знал, что им командует генерал Науменко, считая, что он в Екатеринодаре и занимает, как и раньше, пост походного атамана.

Обрадованный таким известием, быстро выезжаю с вестовым в свое сторожевое охранение, чтобы встретить нашего старшего корниловца, доложить обстановку и пригласить на обед.

Издали вижу тонкую конную колонну казаков человек в 150. Сблизились. Впереди нее, на невзрачной усталой лошади, идет казак маленького роста, одетый по-зимнему в самый обыкновенный черный казачий кожух. Полагая, что он является начальником этой колонны, беру под козырек и представляюсь:

— Командир 2-го Хоперского полка, полковник Елисеев.

Услышав мои слова, всадник быстро приосанился, взял также под козырек и произнес:

— Командир 2-го Запорожского полка, полковник Рудько.[236]

— Вы есть тот сотник Рудько, бывший образцовый начальник учебной команды 1-го Запорожского полка в Кагызмане? — любознательно и быстро спрашиваю его.

— Да… это я… а Вы откуда это знаете? — удивленно отвечает он.

— А знаете ли Вы хорунжего Володю Кулабухова,[237] переведенного от Вас в наш 1-й Кавказский полк?.. Вот он и рассказывал нам о Вас, — отвечаю ему.

Колонна остановилась.

— А где же Ваш 2-й Запорожский полк?

— А вот он и весь полк, позади меня… полтораста шашек, — отвечает он, повернувшись назад в седле и рукою указав на растянувшихся казаков в колонне по три.

Не вдаваясь в подробности, спрашиваю его — где генерал Науменко, прошу его к себе на обед. Он двинулся к селу, а я остался ждать новую колонну казаков, показавшуюся со снежного переката.

Грузным уставшим шагом, по размятой снежной дороге подходят главные силы корпуса. Впереди него, так хорошо мне знакомые, фигура и лицо генерала Науменко. Рядом с ним узнаю начальника штаба корпуса, Генерального штаба полковника Егорова,[238] знакомого мне еще по Манычу весной этого же года, в той же должности, но у генерала Улагая. Генерал Науменко смотрит на меня, вначале удивленно, как смотрят на знакомого человека, которого совершенно неожиданно встречают там и тогда, где меньше всего ожидают встречи.

Крупной рысью еще на неизъезженной своей кобылице Ольге подхожу к нему, беру под козырек и докладываю:

— Ваше превосходительство… я и господа офицеры полка просят Вас пожаловать к хоперцам на обед.

Науменко, думая, что я рапортую официально, так же взял руку под козырек, не меняя серьезности своего лица, но, услышав о частном приглашении, он приятно улыбнулся и, протянув мне руку, ответил:

— С удовольствием, Елисеев, а вот как мой начальник штаба? — и, обращаясь к Егорову, спрашивает его: — Можем ли мы поехать?

— Да, конечно! — отвечает он, ласково улыбаясь мне, и также протянул руку.

Из этих слов я понял, что генерал Науменко спрашивал своего начальника штаба — позволяет ли боевая обстановка к этому?

Мы идем рядом. Вначале говорим о делах фронта, о старших начальниках, о наших неудачах и вообще о грозных событиях. Он рад, что я вновь командую полком, и этим как бы заглаживает то, как он меня отозвал из Корниловского полка. Военная среда имеет такт корректности и уважение к старшим. Это достигается воспитанием в военных училищах.

Обед прошел скромно, но все офицеры штаба и полковник Рудько с удовольствием ели горячий казачий борщ с холода. Мы, корниловцы, привыкли видеть генерала Науменко всегда веселым, общительным и разговорчивым. Но тогда, за обедом, он им не был. Что-то его, видимо, удручало.

Никто тогда у нас в дивизии не знал, что у него вышло расхождение с краевой радой и он должен был уйти с поста походного атамана.

Не знали мы тогда, что его корпус потерпел поражение на Северном Донце и, как потом говорили, много казаков утонуло в Северном Донце, прижатые к реке конницей Буденного. Генерал Фостиков писал мне в Нью-Йорк, что на глазах Науменко провалился под лед командир 1-го Лабинского полка полковник Юрий Кравченко[239] с двумя Своими ординарцами и утонул. Такие трагические картинки для чуткого человека незабываемы. Жуткая трагедия.

Молодым офицером провел Великую войну 1914–1917 годов на Турецком фронте, теперь возглавил свой храбрый 1-й Лабинский полк, как мало досягаемую мечту каждого строевого офицера, и вот — так жутко погибнуть…

Встреча и знакомство с полковником Рудько была для меня особенно приятна и интересна потому, что о нем, от хорунжего В. Н. Кулабухова, переведенного из их полка в наш, мы все слышали только восторженный отзыв, как об отличном и образцовом офицере. В понятии Кулабухова, сотник Рудько почитался среди молодежи полковым богом 1-го Запорожского полка по знанию воинских уставов и любви к военной службе. К тому же он был очень скромен в жизни. Он не пил спиртного, не курил, женщин боялся как огня и избегал их. Все это, вместе взятое, вселило в мою душу чувство глубокого уважения к этому выдающемуся строевому офицеру нашего Кубанского войска. Я полюбил его за глаза. И вот теперь, пять лет спустя, в такой неожиданной и неуютной обстановке я познакомился с ним. На своем сивом захудалом коне, в своем простом черном казачьем кожухе без погон, с обветренным лицом, при драматическом отступлении он был совершенно некрасочен внешне.

Личная скромность сквозила в нем и теперь и только украшала его в моих глазах. Это была единственная наша с ним встреча. Больше я его никогда не видел.

Как и в полковой учебной команде в Кагызмане — в Югославии, в своем полку он создал отличный хор и славил им родное войско, где было можно. Умер он, оставив о себе только светлую память.

После скромного, но сытного обеда с горячим казачьим борщом во 2-м Хоперском полку дорогие гости двинулись дальше на юг, отступая, как отступал и общий фронт наш.

В своей книге Буденный пишет: «22 ноября нового стиля — дивизии перешли в наступление. В то время, когда фланговые дивизии совершали глубокий обход Старого Оскола с востока и юга — 4-я дивизия, отрезав действующие бронепоезда белых — ворвалась на станцию Старый Оскол и, почти без выстрела, захватила в эшелонах прибывшую сюда бригаду корпуса Улагая. Произошло это так: впереди и позади эшелонов бригады было разобрано железнодорожное полотно. Оказавшись под угрозой уничтожения из пулеметов, выдвинутых нашими бойцами по обе стороны железной дороги, белоказаки выскакивали из вагонов вместе с лошадьми в глубокие кюветы, забитые снегом. Никаких подмостков, либо приспособлений для выгрузки не было; и удивительно, что ни одна лошадь не получила увечий, без чего не всегда обходится даже организованная выгрузка.

Была захвачена и вторая бригада Улагая, подходившая к Старому Осколу с юга.

Таким образом, две бригады 2-й Кубанской дивизии Улагая почти полностью были взяты в плен. Следовавшей за нею 4-й Кубанской дивизии удалось выгрузиться и вступить в бой».[240]

Все это очень странно. Ни тогда, ни потом мне не приходилось слышать об этом. И нужно полагать, это есть чистейшая фантазия Буденного.

Странно было то, что наша дивизия редко имела живую связь с частями 4-го Донского конного корпуса генерала Мамантова, встречаясь лишь случайно при отступлении, начиная с Касторной; также случайно встретились со 2-м Кубанским конным корпусом генерала Науменко, а западнее нас — совершенно не имели этой живой связи с частями 1-го Армейского корпуса генерала Кутепова.

Мы, командиры полков, совершенно не знали о сосредоточении здесь «сильной конной группы, чтобы разбить красный конный корпус Буденного», как пишет об этом генерал Деникин.