Начался осмотр и набор лошадей. Я сижу за столом со старшинами и понятыми, но моим пяти казакам приказал быть начеку. Нас легко можно было не только что обезоружить этой многосотенной толпой, а может быть и многотысячной, но и быть убитыми дрекольями… Казаки стояли в стороне, в седлах.

Лошади у крестьян совершенно не годны были под седло. У одного крестянина была одна лишь лошаденка, кое-как годная под седло, а у иного две-три лошади, но совершенно не годных под верх. С понятыми мы брали эту годную лошадь, ему взамен давали «негодную» под седло от крестьянина, имевшего двух-трех.

Всем я выдавал соответствующие расписки, а сам горько думал: вот завтра могут прийти сюда красные и мои расписки ничего не будут стоить. Мы ведь уже отступали… Крестьяне же, получив их, бережно заворачивали в тряпицу и клали за пазуху, как действительный и дорогой документ… Мне было стыдно и страшно… Нет — мне было страшно и стыдно.

Мне не понравилось, что недалеко позади строя лошадей стояли две дамочки, видимо сельские учительницы. Они внимательно слушали мои слова к крестьянам и пытливо смотрели в мою сторону.

«Явные революционерки… нигилистки… рассадницы недовольства против начальства», — думал я.

Из 400 лошадей сравнительно годных под седло набралось около тридцати. Поблагодарив крестьян за их жертву на благо Родины, я разрешил им разъезжаться по своим селам. И только что сам сел в седло, как эти «две нигилистки» быстро подходят ко мне и одна из них говорит:

— Господин офицер!.. Позвольте сказать Вам несколько слов?

Ну, думаю, начинается. Вот сейчас они и скажут: «Это же не реквизиция, а грабеж… И Ваши расписки — подтасовка… Вот завтра придут красные, и что же получат крестьяне по ним?»

— Пожалуйста, — отвечаю.

— Мы местные учительницы. Вы, наверное, заметили, что мы все время стояли недалеко от Вас и наблюдали за всем, что здесь происходило.

«Ну, попался», — подумал я и решил: как только они начнут меня упрекать — поверну свою кобылицу и быстро отойду, чтобы уехать из села. Она же продолжала:

— Мы, как местная интеллигенция, мы хорошо знаем крестьянскую жизнь. Крестьяне ведь всегда идут к нам за разными советами. Сами знаете — они народ темный. Революция их встряхнула. Но пришли красные — крестьяне отвернулись от них. Потом пришли вы, белые… Вас мы все приветствовали всем сердцем, но… вы так же ничего не дали крестьянам…

Ваш приезд взбудоражил их. Они обратились к нам — как быть? И Вы видите, господин офицер, сколько они привели Вам своих лошадей! Это не то чтобы была наша работа, но наш совет им был таков: не сопротивляться. И естественно, мы заинтересовались — как представитель белых, полковник будет вновь грабить наших мужиков?

Я начинал уже волноваться и ждал только конца, чтобы как можно скорее уйти от них, от этих навязчивых нигилисток. А она продолжала:

— Мы все слышали и все видели, что Вы говорили крестьянам, и… не ничуть не льстящую похвалу говорим Вам, но мы не ожидали, чтобы казачий офицер, да еще полковник, будет так рассудителен, добр с ними и так сердечно справедлив.

Не скроем — мы ожидали от Вас «нагайки», почему и боялись к Вам приблизиться, а Вы… Позвольте искренне поблагодарить Вас от лица крестьян за Вашу справедливость к ним и просить Вас обязательно зайти к нам на стакан чая. Мы так будем благодарны Вам за это.

Этот словесный адрес, воспроизведенный мною почти дословно, очень тронул меня. Я был счастлив тем личным сознанием, что я, фактически как татарский баскак обирая крестьян «для нужд армии», — я не надругался над их душами. Я был счастлив тем, что мои действия по приказанию начальства вызвали умиление даже среди тех, кто был вправе нас ругать, возмущаться нами и кто был для крестьян беспристрастными судьями их дел и мыслей.

Эпилог…

Мы отступали… Были уже под Купянском. Здесь было полное столпотворение обозов пехотных частей. Во главе Хоперской бригады пересекаю их под углом, идя на запад.

— Господин полковник!.. Господин полковник!.. Здравия желаю! — слышу я что-то знакомый мне голос, рассматриваю вопрошающего при одной повозке и узнаю в нем «своего прапорщика-христьянина» из-под Воронежа. Он кричал мне буквально в отчаянии. Я смотрю на него, узнаю его, но не признаю «его вида». Он полупьян. Полупьян с отчаяния и полупьян не сегодня только, а видимо, с тех пор, как покинул свое село, оставив там свою горемычную жену с десятью детьми, которые мал мала меньше — голодные и холодные, и не знающие — что будут есть завтра?

Я хотел тогда иметь свое сердце черствым как камень, чтобы не видеть жуткое горе этого простого и хорошего русского крестьянина и старого солдата.

— Иван Александрович, иди ко мне!.. Иди ко мне в полк! Будь при обозе!.. Авось вернемся, Иван Александрович! — взываю к нему, не останавливаясь, кричу ему через скопившиеся телеги.

— Э-эх, господин полковник! — чисто по-крестьянски выдавил он из себя. — Проп-пала Рас-сея… проп-пало все… хрестьяне… семья! — как-то особенно, с надрывом выкрикнул он, этот, безусловно, когда-то бравый и честный унтер-офицер; потом упал ничком на свою телегу и зарыдал… зарыдал, как беспомощная женщина, потерявшая навсегда свое единственное любимое дитя…

Сдав реквизированных лошадей штабу 1-й Кавказской дивизии, начальником ее, генералом Губиным, назначен был во 2-й Хоперский полк. Это было 12 октября, когда части дивизии, оставив Воронеж, перешли на западный берег Дона.

В каком-то селе представляюсь командиру полка, в его комнате. Худенький, слегка сгорбленный, в очках, в гимнастерке. Ему лет 50–55. Кто он и откуда — не знаю. Какой-то огонек радости на миг блеснул в его глазах, который я понял через несколько дней.

При нем полковой адъютант, высокий, слегка мясистый подпоручик в солдатской шинели и при солдатской шашке.

Полковник говорит, что мы выступаем сегодня на север. В окно вижу проходящие сотни полка. Они очень малочисленны и на очень утомленных лошадях. И на лошадях больше упряжного сорта.

Полковник надевает сверх гимнастерки с погонами штатское пальто черного сукна, зимнее; поверх него надевает через плечо длинную пехотную винтовку. «На всякий случай», — неловко улыбаясь, говорит он мне, как бы извиняясь за свое вооружение.

Во дворе он неумело и долго взбирается на свою косматую лошаденку, явно упряжного сорта, и мы выезжаем к полку. Потом только я узнал от своих офицеров, что он пехотный офицер, вступил в дивизию после занятия Воронежа, живя там, никакого отношения к Кубанскому войску не имел. Его фамилия была Третьяков.

Подъехал он к полку шагом и после команды «смирно!» тихо произнес:

— Здравствуйте, хоперчики-молодчики.

Все это для меня было очень странным.

Мы в каком-то селе. Питаемся за счет населения. Согбенная сухая старушка, но еще бодрая, вынула из печи щи и подала нам на стол в деревянной миске. Они очень кислые и плохо пахнущие.

— Есть ли у тебя, бабушка, еще что-нибудь? — спрашиваю ее ласково.

— Ничяво, родимый, ничяво нетути… мы с крепостных-то батюшка, — отвечает, — ничяво в нас нетути… бедныя мы, — жалуется она, сгорбившись еще больше.

— Как из крепостных, бабушка? — переспрашиваю ее.

— Да-да… с крепостных, батюшка… барския мы были раньше… землицы у нас нетути… бедняющия мы… и ничего нетути покушать-то, — пояснила она.

Революция… свобода… равенство… Все это было объявлено крестьянам в 1917 году, а язык этой старушки крестьянки так был далек от этих слов. «Крепостныя… барския» — вот и все у нее на уме, у горемычной, даже и после «бескровной революции»…

После обеда прошел «на зады» двора, где стояли наши лошади. Там, под осенним холодным солнышком, ординарцы, расположившись кто где попало, все без рубашек, уничтожали на них вшей.

Они, увидев меня, встали.

— Что — воюете, братцы? — весело спрашиваю их.

— Да, вот солнушка глянула, мы и приспособились… уж больно их много. Невмоготу даже терпеть, — отвечают они весело. — Все бои да бои… давно меняли белье… идем ведь с самой Баталпашинки…