Эраст Чавдарь, инженер по образованию, окончил Николаевское кавалерийское училище в 1915 году, следовательно, он тонко и глубоко изучил казаков, своих соратников.

И вот теперь эта безусловно самая лихая Кубанская дивизия — она и малочисленна, и обезлошадилась, как будто выдохлась… Но это было не так.

18 октября я вступил в командование 2-м Хоперским полком. В нем, в строю — два сотника, три хорунжих, а остальные подпоручики. Всего 10 офицеров.

О конном бое 6 октября они рассказывали с улыбкой. Был сильный туман. Передовые части красных и казаков смешались, и было не разобрать — где свои и где чужие?.. Пришлось отступить. Но в этом столкновении, в тумане, были убиты наш командир полка полковник Беломестнов и начальник штаба Терской дивизии, безусловно, тот, о котором пишет Буденный и на трупе которого был найден красными боевой приказ Шкуро.

О потерях полка они как-то и не говорили, так как их было мало.

Полк я застал в количестве около 200 шашек боевого состава, не считая пулеметной команды в четыре пулемета системы Максима. На довольствии, с разными командами, вестовыми и денщиками, около 250 человек и лошадей. Такой силы были и остальные три полка дивизии. «Волчий дивизион», личный конвой генерала Шкуро, был такой же силы, как и полки, но имел одно свое полевое орудие и пулеметы. Этот дивизион не только принимал участие в боях, но был наихрабрейший. Начиная от Воронежа — он подчинен был начальнику нашей 1-й Кавказской дивизии генералу Губину.

Судьбе было угодно, чтобы я попал в эту храбрую дивизию при многих очень неприятных событиях, во время отступления от Воронежа и до Кубани…

А пока что — по распоряжению генерала Шкуро, с четырьмя казаками-хоперцами — я еду куда-то на запад от Воронежа (который уже сдан красным) для реквизиции лошадей у крестьян для своей дивизии.

Думаю, мы были верстах в двадцати от Воронежа на запад, когда остановились в селе на ночлег. Нас шесть человек. Сила небольшая. Где тянулся фронт? Где были красные? — я ничего не знал. Не знали и крестьяне.

Чтобы не попасть врасплох, оставив четырех хоперцев в крестьянской хате, с вестовым Тимофеем Сальниковым выехал за село, чтобы ориентироваться. Село на перекате бугра. На север, в сторону красных, ни души. Решил проехать на юг, к речке, узнать путь на случай «отхода» при нападении красных.

Вижу, с юга к селу движется конная труппа человек в тридцать. Несомненно, «наши», решаю я, и иду к ним навстречу. Они идут медленным осторожным шагом. Впереди двое дозорных. От них узнаю, что это разведывательный взвод от 10-й Донской казачьей дивизии 4-го Донского корпуса. И когда мы подъехали к ним, взвод остановился.

Я с большим интересом рассматриваю донских строевых казаков на фронте Гражданской войны, знакомясь с качествами их лошадей, с обмундированием, с вооружением и с лицами казаков, так как это есть буквально «моя первая встреча с донцами на фронте».

Лошади под ними отличные, просто как по мирному времени. Они в хороших телах и в хорошем уходе за ними. Казаки хорошо и однообразно одеты в шинели и папахи. Все они пожилые, лет под 30 каждому. У всех серьезные, даже строгие лица. Во главе их сверстник-подхорунжий на сильном чалом коне.

— Кто Вы и откуда идете? — вежливо, но строго спрашивает подхорунжий, начальник разъезда, рассматривая меня с ног моей кобылицы, через черную черкеску, вплоть до белой небольшой папахи на голове.

Спокойно отвечаю, что командирован генералом Шкуро реквизировать лошадей для своей дивизии. Подхорунжий и его казаки слушают меня внимательно, но я заметил, что все они как-то испытывающе рассматривают меня, и я совершенно не нашел в выражениях их глаз того казачьего братства, которое всегда бывает среди нас казаков.

Желая осмотреть местность дальше к югу, я хотел уже тронуться, как подхорунжий остановил меня, спокойно, но твердо заявив, что он меня не отпустит от себя, так как в его штабе дивизии сказали, что это село может быть нейтральным или уже занято красными. И добавляет:

— Может быть и верно, что Вы есть настоящий полковник Кубанского войска, но это Вы докажите в штабе нашей дивизии, почему и прошу Вас следовать туда с нами.

Спокойно, но вижу по глазам, очень серьезно говорит мне этот подхорунжий. Все его казаки так же очень серьезно и испытывающе смотрят на нас с урядником Сальниковым.

Меня заинтересовало побывать в штабе Донской дивизии и ближе соприкоснуться и познакомиться с донскими казаками, нашим «старшим братом».

— А сколько верст до штаба вашей дивизии? — спрашиваю подхорунжего.

— Верст двадцать, — отвечает он.

Это меня совершенно не устраивало: так далеко ехать туда, задержаться там и возвращаться обратно.

— Нет… я не поеду туда… это очень далеко, и я не могу терять времени, — совершенно запросто отвечаю ему.

— Но я Вас не могу отпустить… — вдруг заявляет подхорунжий.

Я не понял вначале, что он этим хотел сказать мне, но он тут же продолжил:

— Видите ли, господин полковник, как я Вам уже сказал, по сведениям нашего штаба, это село должно быть или нейтральным, или уже занято красными, а Вы выехали из этого села… Это очень подозрительно… И возможно, что Вы переодеты под казачьего полковника со стороны красных и выехали сюда на разведку, — вдруг заявляет он.

Такое его подозрение, естественно, задело меня. Я строго ответил, что они могут идти в наше село, а я должен проехать немного дальше на юг и познакомиться с местностью.

— Нет, господин полковник, отпустить Вас я не могу, а ежели будете сопротивляться — арестую Вас силой, — вдруг заявляет он и быстро схватил повод моей уздечки.

Нас двое, а их 30. Мое офицерское положение, значит, не поможет — оно ими аннулировано, и я становлюсь бессильным перед ними.

«Уж не большевистский ли это переодетый разъезд», — мелькнуло в голове. «Так глупо попасться им в руки…» — сверлила мысль. Подхорунжий же, спокойно и даже вежливо, продолжает:

— Вот Вы говорите, что Вы есть полковник Кубанского войска — а почему у Вашей кобылицы стриженая грива? Ежели Вы настоящий казак, да еще офицер, то Вы должны знать, что у казаков этого никогда не бывает…

Его довод был резонный. Не желая, чтобы разговор наш принял форму допроса, я отвечаю, что «моя кобылица вашей же, донской породы и купил я ее уже с остриженной гривой».

— Да и наших сволочей-донцов немало у красных! — уже немного зло говорит он и добавляет: — А потом, для фронта Вы очень чисто одеты.

Под словом «чисто» он подразумевал «нарядно», что и было так. На фоне их серых шинелей и потертых папах полковник в черной черкеске и небольшой белой папахе, при стильном кавказском оружии; на светло-буланой нарядной кобылице — красный прибор к седлу, так ярко выделяющийся. Все это, правда, совершенно не подходило к суровому фронту. Мой конный вестовой, слушая все это, выругался…

— А тибе чиво надо? — вдруг окрысился на него урядник, помощник начальника разъезда.

— Взять у него винтовку и арестовать! — крикнул тут же урядник, и мощная рука ближайшего донца властно схватила за цевье винтовку моего умного и молодецкого Тимофея, как в тот же момент он сильным ударом кулака наотмашь отбил руку донца.

— Не сметь!., не троясь! — буквально зарычал Сальников, перейдя в контратаку. — Как вам не стыдно!.. Полковник вам чисто по-братски объяснил — кто мы и зачем сюда прибыли, а вы придираетесь к нему, как большевики!.. Я сам бывший старший урядник Конвоя самого Государя!.. Посмотрите на мои шаровары и седло! — Ругаясь зло, он отвернул полу своей черкески и показал им форменные темно-синие шаровары с желтым узким тесмяным лампасиком на них и на подушку седла, расшитую такой же тесьмой…

Все донцы, повернувшись лицами к нему, будто изучали всю правду его слов, как и тон, и манеру казачьей ругани — словно казачий пароль… А он, Тимофей, стройный брюнет в 26 лет, с полумонгольским типом лица, выбросив запальчиво всю тираду слов, доказательств и казачьей ругани, вдруг решительно обращается ко мне: