Вся эта масса пленных, предоставленных самим себе, явно голодных, вызывала во мне человеческую жалость к ним, как и возмущение нашими порядками в тылу.

На одной из больших узловых станций вижу длинные пассажирские составы поездов. В вагонах яркое освещение. В них много офицеров и сестер милосердия. Звучит пианино. Я впервые вижу подобное зрелище в прифронтовой полосе, почему и спрашиваю первого попавшегося офицера-добровольца в цветной фуражке:

— Что это?

— Это поезд N-ского полка! — отвечает он отчетливо, как о нормальном явлении.

Стоит и еще один поезд, но в нем большинство товарных вагонов. Пассажирские вагоны не так ярко освещены.

— Это поезд генерала Шкуро… — докладывает мне казачья папаха.

— Кто его начальник?., и где он? — спрашиваю папаху в темноте ночи.

Передо мною вырастает фигура хорунжего в волчьей папахе. Он хотя и отчетлив, но во всем виден простой служака.

— Генерал Шкуро проследовал вперед в одном вагоне, а поезд он оставил здесь, со всеми запасами для своего корпуса, — докладывает он мне.

Все вагоны на замках. Видимо, интендантство. А что в них — мне не известно. Хорунжий с казаками — страж поезда.

Этот перегон в 200 верст, с бесчисленными толпами пленных на станциях, с крестьянами-мешочниками, с убогими женщинами-крестьянками, также мешочницами, с полным произволом над ними едущих белых воинских чинов, отбирающих у них муку лично для себя, произвел на меня удручающее впечатление. Мы ехали будто по зачумленной зоне, объятой уже голодом, карательными отрядами и произволом. И это было в самом ближайшем тылу фронта, где все должно быть точно и крепкая поддержка. И я вспомнил, с каким удовольствием и радужными надеждами там, в тылу, смотрели многие, и я лично, на передвигающуюся «линию фронта» на больших картах, показываемую толстым шнуром агитационных пунктов… И этот толстый шнур, обозначавший на карте «передвижение вперед, к Москве красной, фронт белых войск», был словно нашей живительной артерией. И его передвижение вверх, на север, было так приятно!..

Его передвинули… но никто там, в тылу, не знал, а может быть, и не хотел знать — что же дала белая власть тем, кто остался теперь к югу от этого магического толстого шнура?

У меня в душе от всего этого сложилось нехорошее чувство. И это чувство было — чувство страха перед пустотой.

Вот так знакомая мне станция Лиски. Сколько раз мы, юнкера, проезжали этот длинный низенький железнодорожный вокзал, где должна быть нам пересадка!

И хотя здесь всегда было грязно, на перроне всегда была давка от праздношатающей молодежи, а позади вокзала было грязное село-городок, откуда неприятно пахло кислыми крестьянскими щами, — мы были всегда так рады, достигнув из Оренбурга этой станции Лиски. За нею вскоре начинались земли войска Донского, и мы вступали в свой казачий рай, где даже и кизячий острый запах из дымившихся труб был так дорог и приятен.

И вот теперь я на этой нашей «милой юнкерской станции Лиски». Но ее не узнать! Вихрь разрушения войной прошел здесь особенно остро. Узловая железнодорожная станция каждому врагу нужна. Она, видимо, упорно защищалась красными. Постройки сильно пострадали от артиллерийского огня. А через Дон подорван мост. Сейчас ее занимают небольшие донские части и немного терских казаков. Отсюда и до самого Воронежа тянется фронт. Вдали слышны орудийные выстрелы. Конные донские казаки, с полным седельным вьюком, в серых шинелях, на крепких лошадях, следовали на восток. За ними шли двуколки, нагруженные мешками и фуражем. Было уже холодно. Наступил октябрь месяц. Дул холодный восточный ветер. Было серо-серо и неуютно кругом. И вся эта суровая картина войны предстала передо мною во всей своей неприглядной наготе. Я уже отвык от нее, так как не был на фронте ровно пять месяцев. Да и весенний фронт в ставропольских и астраханских степях, когда ярко светит согревающее солнышко, растет и радуется трава, щебечет жаворонок в поднебесье и казак-воин радостно снимает с плеч свой кожух и ввязывает в торока седла, — это совсем не то, что вижу я теперь, по осени.

И путь наш «до Москвы» показался мне бесконечно долгим, трудным и совсем не тем, каким казался в вечно праздном и ликующем Екатеринодаре.

Железнодорожный мост через Дон взорван красными, но не сильно. «Быки» все целы, и только на первом пролете, у самого берега, взорвана передняя часть рамы. Ее уже починили. Комендант станции доложил, что путь до Воронежа не безопасен от красных. И генерал Шкуро, возвращавшийся из отпуска с потушенными огнями и на авось, в одном вагоне при паровозе, ночью выехал в Воронеж и прибыл туда благополучно.

Инженер, осмотревший починенный мост и тяжесть нашего состава поезда, черепашьим шагом пропустил его через мост, и мы к ночи двинулись также на Воронеж. Это было 5 октября 1919 года.

Наш товарный поезд благополучно дошел до сортировочной станции, что в 7 верстах на восток от Воронежа.

Еще далеко до прибытия на эту станцию — мы обратили внимание на северо-восток, на движущиеся к Воронежу конные и пешие толпы людей, раскинувшиеся по полю, насколько хватал глаз человека. А кто они — мы не знали. И лишь когда остановился наш поезд и должен был менять паровоз, мы увидели «передовых людей» всей этой неизвестной мешанины. Это, оказывается, отступали некоторые части 3-го Конного корпуса генерала Шкуро, после боя с красной конницей Буденного под Усмань-Собакино. Пешие же люди были местные крестьяне, которые, с котомками за плечами, в лаптях и в своих бурых кафтанах старорусского покроя, уходили от красных, бросив свои семьи и пожитки на местах.

Отступавшие одиночные казаки без строя и без своих частей сказали нам, что красная конница двигается непосредственно за ними и вот-вот будет здесь…

Паровоз долго не подавали. Становилось жутко от неизвестности. Но вот вышел из депо главный путейский инженер в черном щегольском пальто, с генеральской зеленой подкладкой на нем — солидный, с барской осанкой и седеющей бородой. Он был в большом гражданском чине. Паровоз был подан и, схватив состав, безо всяких правил потащил нас в Воронеж. С нами уехал и инженер-инспектор. Это был последний поезд из Лисок. К вечеру хозяева положения здесь были уже красные…

Наш поезд, как прибывший с сытного юга, немедленно же окружили жители голодного города, чтобы что-то купить у мешочников. Среди них много учащейся молодежи. Вид всех грустный. Я попал в неведомый мне край по жизни, по настроению людей…

Вдруг над городом разорвалось, высоко в небе, несколько шрапнелей красных. И если для меня это было так неожиданно, то для тех, кто пришел к вокзалу купить что у мешочников, оказалось нормальным явлением: они продолжали свой торг с мешочниками, покупая главным образом муку. Мы же, быстро выгрузив своих лошадей, широкой рысью двинулись по городу к «штабу Шкуро». Его мы очень скоро нашли. Он помещался на Дворянской улице, кажется, в «Центральной» гостинице.

Мы там… Но я ужаснулся тому, что увидел: нас, верховых, прижал к южной стороне улицы поток повозок, отходящих пешком крестьян и разрозненных конных казаков, по разным причинам отколовшихся от своих частей. Все шли куда-то… Обозы нервно торопились, крича и погоняя своих лошадей. У верховых казаков худые лошади и у многих не верхового сорта, а крестьянские, видимо обмененные на своих, загнанных долгими походами и боями.

У многих казаков лошади в сплошной болотной тине до тебеньков седла и длинные хвосты коней, слипшись сплошным жгутом, подло болтались между задних ног.

А вот идут две пары артиллерийской упряжки в хомутах, на загнанных мокрых лошадях и… без орудия. Видимо, это двупарная упряжка от зарядного ящика, который застрял где-то в болотной трясине, так как все лошади в сплошной тине со шлеями вместе. Но лица всех отходящих верхом казаков были спокойные; они не торопились и все были вооружены шашками и винтовками. Одеты были уже по-зимнему. Но печать усталости от беспрерывных походов и боев ярко обозначалась на всем виде всадников.