Утром явился есаул Павлов, служивший в пехоте, и, как старшему в чине, я ему предложил принять командование. Он согласился (это была моя непоправимая ошибка). Я принял всю кавалерию.
На следующий день наши разъезды донесли, что противник двумя кавалерийскими полками при двух орудиях занял станицу Красногорскую, 26 апреля выступил из станицы и медленно движется на нас. Я с конным и пехотным взводами (около 70 человек) занял позицию по водоразделу в четырех верстах от станицы. Противник не появлялся, тогда я продвинулся еще на две версты вперед и часам к пяти вечера занял пехотой несколько возвышенностей. Красные приблизились к нам, открыли стрельбу из двух горных орудий и лавой перешли в атаку. Мы ее легко вернули обратно. Тихо и покойно наступила ночь, но я получил сообщение из станицы, что настроение станичников изменилось к худшему.
Оставил вместо себя хорунжего Борисенко,[105] а сам на рысях прибыл в станицу, где мне сообщили, что защищаться некому — кавалерия куда-то ушла. Я быстро явился в станичное правление, где нахожу есаула Павлова, хорунжих Говорухина и Мамоту. От них узнал, что вся наша кавалерия в две сотни вооруженных казаков отослана ими по станицам поднимать восстание. Они мне также заявили, что станичники в страхе и решили не воевать с большевиками.
Конечно, с двумя взводами я не мог остановить красных, а потому предложил офицерам завтра с рассветом оставить станицу и следовать в горы и лес, где и встретимся. Сообщил, что я сейчас же еду на позицию и отошлю пехотный взвод с хорунжим Борисенко в станицу, а сам с конным взводом, когда красные будут теснить меня, отойду в лес.
Потом заехал домой, попрощался со всей семьей и на рысях отправился на позицию, где приказал хорунжему Борисенко со взводом следовать в станицу.
Ночь прошла спокойно, противник стоял биваком, и наступления на нас не предпринимал. С самого раннего утра я распределил человек тридцать по водоразделу, чтобы они представляли для красных нашу укрепленную позицию. Они боялись наступать на нас, и только когда их разъезд забрался на гору левее нашей позиции в десяти верстах и увидел, что нас совсем мало, — началось безостановочное движение на нашу позицию.
Я отдал распоряжение постепенно, незаметно для противника отходить в горы. Отослал всех, кроме Бабенко, которого не мог уговорить оставить меня, и он оставался при мне. Случайно посмотрел на станицу и увидел верхового, подъезжающего к нам. Это был мой младший брат Тимофей, он привез немного продуктов и пятьсот рублей и просил меня в станицу не возвращаться.
Отослав Бабенко вслед за отходящими, я продолжал оставаться на месте и заметил группу человек около пятидесяти, на рысях появившихся из-за возвышенности с севера. Мой Бабенко тоже увидел их и кричит мне: «Уходите скорее!» Я остался для окончательного выяснения, кто эти кавалеристы, и когда они приблизились шагов на 400, тогда только узнал, что это казаки, которые были посланы по станицам поднимать восстание.
Хорунжий Плотников подъезжает ко мне и кричит: «Ради Бога, принимайте командование, и мы атакуем противника!» — а сам его еще и не видел. Все вместе мы отошли в горы и верстах в восьми остановились. Противник также остановился на водоразделе, который мы только что оставили.
К вечеру красные вошли в станицу без стрельбы и оставались в ней около шести дней. Мы же поднялись выше в горы и лес и простояли на одном месте два дня. Каждый день к нам подходили разъезды из наших станичников, посылаемые красными вылавливать нас. Нам сообщили, что большевики арестовали несколько человек, в том числе и есаула Павлова, который не послушался моего совета; потом он был отправлен в станицу Зеленчукскую и там расстрелян.
Не желая, чтобы большевики знали, где мы находимся, я собрал всех станичников на общий совет и убедил молодых казаков вернуться на свои хутора и постепенно влиться в станицу, что они и сделали. Причиной этому решению явилось то, что нам не было известно о восстаниях в других станицах.
Впереди было все мрачно, что нас ожидает — неизвестно, предполагали, что будет голод и преследование со стороны советов. Молодые казаки, не участвовавшие в последней войне, не смогли бы вынести бедствий. Приходилось невольно ожидать измену.
Вечером мы оставили это место и прошли в казенные леса, граничащие с юртом станицы Кардоникской. Разделились по группам с условием иметь тесную связь между собой и делиться сведениями, дошедшими до нас. В каждой группе один старший, и ему подчинялись чины всей группы.
Продукты наши были на исходе, у некоторых их совсем не было. Тогда мы занялись охотой на диких коз и свиней. В моей группе было шесть человек, трое знакомы с лесной местностью. Они посоветовали мне проехать в верховья реки Аксаут, главного притока Малого Зеленчука, где были кочевья горцев. Два дня мы шли пешком и выше леса по северному склону Кавказского хребта, пока не увидели в полосе мелкого леса обычный деревянный крест. Остановились, наши голодные лошади ели мелкие ветки.
Стоя около креста, разговорились, почему именно в этом месте он поставлен, и пришли к заключению, что, когда рубили здесь лес, кого-то убило деревом, а может быть, охотника разорвал зверь. С полчаса мы простояли, наши кони продолжали грызть деревья. Одному казаку пришла в голову мысль, что в этих глухих местах проживают скитники и они, как знак своего пребывания, ставят по очень малым тропинкам кресты. Мы лучше осмотрели это место. Еле заметные тропинки около креста расходились, мы, не желая подниматься вверх, вошли в мелкий лес, лошадей вели в поводу.
За лесом нашли скит, в котором отдохнули два дня. Дальше двигались от кочевки к кочевке горцев. Старший одной из них, приветствовав нас как гостей, потом добавил, что «у него на кочевке вся голодьба (то есть беднота), и все «большевики», потому больше суток он не может нас держать».
Месяц прожили у знакомых горцев Бойчоровых. Хозяин большой кочевки князь Карабашев сообщил, что у них находятся два офицера, один из них нашего полка, и назвал его фамилию — Брянцев. Он просил меня, чтобы мы их взяли в свою группу, и обещал быть у нас к десяти часам вечера.
В два часа ночи (мы поужинали, не дождавшись гостей) я услышал очень тихий разговор, треск сухих веток под ногами и предупредил друзей занять свои места. Сам остался около никогда не угасавшего огня один. Их следовало пять человек — два офицера пешком и три горца вели своих лошадей в поводу. Хорунжий Брянцев не выдержал и бросился ко мне, то же сделал и второй офицер хорунжий Попытаев (станицы Баталпашинской).
После коротких объяснений мы им дали поужинать и до рассвета весело разговаривали. Вместо Карабашева приехал его младший брат Султан-Мурат, а с Бойчоровым прибыл еще один горец, оба охотники. Бойчоров сообщил, что соседний кош — даудцы (к которым мы попали вначале, он называл их «голодрайцами») угрожают донести о нем большевикам за то, что он скрывает нас у себя и кормит «за большие деньги». Султан-Мурат вскочил со своего места, взял винтовку в руки и говорит второму горцу: «Идем к ним на кочевку и побьем их». Когда настало утро, оба горца отправились на кочевку к даудцам.
Что там было — мы не знаем, но на второй день в девять утра появился старик с подростком, который вел лошадь, навьюченную продуктами. Старик горец поздоровался с нами и сказал самые приветливые слова на карачаевском наречии: «Наша сакля — ваша сакля!» Это означало, что мы у них не гости, а их люди и они нам предлагают свой дом для житья. Я на турецком языке искренне поблагодарил его за любезность к нам и за довольствие.
…До нас дошли сведения, что полковник Шкуро начал собирать казаков между станицей Бекешевской и Кисловодском. Тогда мы оставили своих покровителей и уже днем, а не ночью и по дороге ушли, заехав по пути в скит монахов. В ските было в то время два человека, один старик и его послушник. Старик говорил мне: «Дети! Вы восстали против зла, это проявление антихриста, вы делаете святое дело, не оставляйте его, и Господь будет с вами! Но знайте, где и во скольких местах придется побывать, — молитесь Господу, и он будет всегда с вами!»
