Мы возвращались. А в лесах лежали начавшие таять, но все еще глубокие снега. Огибая подозрительные деревни, мы проваливались в сугробы по колено, по бедро, по пояс.

Сашка Перевышко бубнил, шагая позади меня:

— Вам больше всех надо. Можно было в Волотовке ночевать. Так нет — надо жить в лесу… И в Реутполе как следует не отдохнули…

А в Реутполе было вот что. Мы зашли туда уже днем, чтобы перекусить немного. Я постучался к своему хорошему приятелю, колхозному пастуху. Обычно мы останавливались у него. И на этот раз он поставил на стол хлеб, сало и велел жене приготовить яичницу. Но Перевышко не стал завтракать у пастуха:

— Пойду к Гале, она мне махорки достанет.

Мы с хозяином только переглянулись.

— Иди.

Галя, голубоглазая и белокурая, была учительницей в Реутполе, и Перевышко давно уже вздыхал по ней, но не хотел сознаваться в этом ни нам, ни ей, ни самому себе.

Покончив с завтраком и немного отдохнув, я зашел в дом, где жила Галя. Там Перевышко, сутулый и мрачный, как всегда, шагал из угла в угол и опять упрекал кого-то:

— Сидите!.. Надо народ поднимать, а вы из хаты боитесь выйти!

Может быть, это относилось к Гале, а может быть парень просто хотел отвести свою вечно мятущуюся душу.

— Пойдем, Сашка!

— Пойдем!

Он быстро собрался, сказал Гале несколько слов на прощанье, но, конечно, даже и намекнуть не осмелился о своем чувстве.

Я не выдержал и, когда мы вышли, упрекнул его:

— Эх, шалопут! За что ты ее ругаешь, ведь на себя сердишься.

Он смутился, пробормотал что-то. А через какие-нибудь полчаса по-прежнему ворчал, проваливаясь в глубокие сугробы:

— …Не было нам места в деревне — надо и жить в лесу и ночевать на ногах…

Я его понимал, добираясь до базы, мы почти трое суток провели без сна.

Нам уже не надо было экономить взрывчатку, и мы ее расходовали, пожалуй, даже слишком щедро: и на мосты, и на автомашины, и на телеграфные столбы. Да, конечно, слишком щедро. Но очень уж хотелось произвести своими диверсиями как можно больший эффект.

В начале апреля, например, решили основательно нарушить телеграфную и телефонную связь между Лепелем и Борисовом. Потихоньку подобрались к дороге, но уже не пилили столбы, как прежде, а привязывали к ним по килограмму толу, вставляли запал, зажигал бикфордов шнур…

Издали было видно, как дикими красными цветами вспыхивал на столбах огонь, черными высокими облаками вставал дым, а сами столбы или летели куда-то в сторону, или крутились, наматывая на себя оборванные провода. И только несколько позднее доходили до слуха тяжелые вздохи взрывов:

— Ухх!.. Ухх!..

Двадцать столбов искалечили мы в этот раз, двадцать килограммов толу истратили.

Это было слишком расточительно. У нас тогда жил Сенька, инструктор, специально посланный Батей обучать наших бойцов подрывному делу. Он возмущался: двухсот граммов толу за глаза хватило бы на любой столб, четырех килограммов — на всю операцию. А если бы, не торопясь, пробуравить отверстия в столбах и в них заложить взрывчатку, можно бы обойтись и двумя килограммами, по сотне граммов на столб. Но, повторяю, нам хотелось побольше нашуметь. В результате на другой день по окрестным деревням пошел слух, что налетела советская авиация и бомбила телеграфную линию.

Мы еще не знали, что взрывчатка сделается нашим основным оружием и что со временем будем точно рассчитывать и строго экономить каждый кусочек ее. Но и тогда уже наши ребята поняли всю мощь этого оружия и увлеклись Сенькиным «предметом». Сначала были собраны саперы и командиры, с ними Сенька провел несколько занятий, а когда они овладели искусством минирования, к каждому прикрепили группу учеников. Сенька пробыл у нас немногим более недели, но и после него обучение подрывному делу в «Военкомате» продолжалось. Надо отдать должное ученикам и новым-инструкторам — шло оно довольно успешно, потому что обучаемые применяли свои знания на практике и наглядно видели, какой вред врагам Родины приносит наша взрывчатка. Не все давалось легко; мину-сюрприз, например, у нас даже прозвали «мина-каприз», но и эти капризные сюрпризы осваивались достаточно быстро. Минер, как известно, ошибается только один раз в жизни, — наши молодые минеры даже на первых порах не ошибались.

По приказанию Бати я подготовил еще один диверсионный отряд и четвертого апреле послал его под командой Куклинова на железную дорогу Полоцк — Витебск. Характерный эпизод произошел с бойцом этого отряда Хановым, которого Куклинов послал к нам для связи.

По дороге Ханов остановился в какой-то деревне, закусил там и заснул в одной из хат. Должно быть, его проследили фашисты, и проснулся он только тогда, когда они навалились на него и обезоружили. Короткий обыск, малопонятный допрос на ломаном русско-немецком языке и быстрое решение: расстрелять. И вот уж два белобрысых бандита выталкивают партизана из хаты:

— Шнэлль!.. Руки в карман!.. Поклядывай руки в карман… Пошоль!.. Шнэлль!..

Так и повели из деревни: один конвоир — впереди, другой — сзади, оба с винтовками.

Что будешь делать?.. Не отбиться — не убежать. А умирать не хочется!.. Чего только не передумал Ханов в эти недолгие минуты!.. Но, сжимая в карманах кулаки, он вдруг обнаружил в правой руке целую горсть махорки. Эх! Пропадет махорка: сейчас ведь эти сволочи и закурить не дадут, эту же махорку выкурят сами. Хоть бы выбросить!.. А почему просто выбросить?.. И тут неожиданная мысль заставила Ханова остановиться.

— Шнэлль!.. Пошоль!.. — Сзади под лопатку тяжело ударил приклад винтовки.

Передний конвоир только мельком оглянулся и продолжал идти. Ханов тоже двинулся, напряженно глядя ему в затылок и стараясь представить себе фигуру идущего сзади. Краем глаза видел двигающуюся сбоку тень, слышал тяжелые шаги за спиной.

«Ну, была не была! — подумал он. — Все равно пропадать!»

Напрягая мускулы, снова собрал в горсть всю махорку, какую только мог наскрести, и, не оглядываясь, широко махнул рукой назад, стараясь попасть махоркой в лицо фашисту.

Удалось!.. Попал!.. Конвоир запнулся и крикнул что-то, протирая глаза. Этой секунды достаточно было Ханову, чтобы обернуться и рвануть к себе его винтовку. Немец выпустил оружие, а Ханов, почти не целясь, в упор выстрелил в переднего конвоира. Ослепленного табачной пылью заколол штыком.

Задерживаться было нельзя. Подхватив обе винтовки, партизан скрылся в лесу.

В половине апреля, оставив своим заместителем по «Военкомату» Ермаковича, я повел по вызову Бати на так называемую Бычачью базу восемьдесят партизан. Там обычно формировались и оттуда отправлялись в дальние экспедиции наши отряды. Я рассчитывал, что, если мы придем часа на два — на три раньше, у нас еще останется время отдохнуть, и торопил людей. Этой ночью, несмотря на усталость, мы прошли более пятидесяти километров.

С последнего привала послал вперед старшину с десятью бойцами — разведать дорогу и приготовить завтрак для отряда. В километре от лагеря старшина встретил нас.

— Все в порядке!.. А на Бычачьей базе сейчас стоит Заслонов.

Я еще не был знаком с командиром железнодорожного отряда, но уже немало слыхал о нем. А он, предупрежденный старшиной, вышел встретить нас у своих сторожевых постов.

— Вот, в железнодорожном кителе, это Заслонов, — издали показал мне старшина на стройного высокого человека тридцати с лишком лет, с энергичным, чисто выбритым лицом.

Я подошел к нему.

— Командир отряда батальонный комиссар Бринский.

— Командир отряда инженер Заслонов, — так же официально ответил он, а потом, сразу переменив тон, добавил: — Батя мне уже говорил, что вы придете.

В лагере, как только я распорядился насчет отдыха и завтрака для бойцов, он меня повел завтракать в свою землянку.

— А помните вы, как посылали к нам в Оршу человека с письмом и взрывчаткой? — усмехнувшись, спросил Заслонов.