— Садись!..

Надо было переждать, выяснить, куда двигаются немцы — они уже показались. Группа, пришедшая из Хатыничей, развернувшись в цепь, шагала по моховому болоту к тому островку, который мы только что покинули. Еще не совсем рассвело, но мы различали их фигуры.

— Тише!

Все притаились. В людях я был уверен, но Николай Велько водил с собой двух собак — пойнтера и овчарку. Как бы они не залаяли! Особенно овчарка.

Держа на изготовку автоматы, фашисты прошли в каких-нибудь полутораста метрах от нас. Собаки не выдали.

Скоро появились фашисты и с другой стороны — из Борков. Выйдя по кладке в урочище Заболотье, он и тоже развернулись в цепь и двинулись мимо нас, прочесывая островок. А мы опять сидели, притаившись, не более чем в сотне метров от врага.

В это время издалека — с северо-запада — донеслись выстрелы. Должно быть, фашисты обнаружили партизанский госпиталь. А потом подняла стрельбу в Заболотье и группа немцев, прошедшая мимо нас. Очевидно, она брала штурмом наш прежний лагерь.

Да. Облаву подготовили серьезно. Проводники, которым Рагимов указал нашу базу, привели к нам врагов среди ночи. Это была первая ночная облава. Раньше немцы не осмеливались действовать в темноте. А сейчас расхрабрились, потому что их было много: тысячи полторы двинулись на нас сразу со всех сторон, да еще в окрестных деревнях стояло около пяти тысяч фашистов, готовых по первому приказанию выступить на помощь. Если бы весь наш отряд находился на базе, партизанам не удалось бы уйти от врага. А если бы наша маленькая группа задержалась еще на полчаса около землянки, враги застали бы нас врасплох.

Фашисты целый день рыскали по нашим островкам, то там, то тут поднимали стрельбу, перекликались, встречались и снова расходились, но так и не догадались, что на самой окраине Заболотья — в орешнике — скрывается весь штаб партизанского отряда. На закате — часов в семь вечера — они ушли, а чуть свет появились снова: опять стрельба, опять прочесыванье. И так дотемна. То же было и на третий день. Им, должно быть, казалось, что они все уголки обшарили, все кусты прошили автоматными очередями. С середины третьего дня поиски прекратились.

Трудно было лежать в сотне шагов от стреляющих во все стороны карателей! Порой казалось, что глаза какого-нибудь фашиста, устремленные в нашу сторону, пронизывают кусты, что он увидел партизан, что именно об этом он и кричит что-то своим приятелям. Как хотелось нажать спусковой крючок автомата!.. Только чувство ответственности за главное наше дело и большое напряжение воли спасли нас от неосторожности. Чего мы могли достигнуть, ввязавшись сейчас в бой? Уничтожили бы полсотни фашистов — и только. И в то же время мы обнаружили бы свой штаб вместе с рацией, штаб, который держал связь с Москвой, с командованием, штаб, который не только руководил всеми действиями нашего отряда, но во многом помогал и другим партизанским отрядам, являясь для них связующим звеном с центром…

За наших товарищей, высланных на задания, я был спокоен: они соберутся не раньше десятого октября, а гитлеровцы, конечно, не будут целую неделю дожидаться их на болоте. Но меня тревожила судьба партизанского госпиталя. Судя по выстрелам в той стороне, можно было предполагать, что, фашисты его обнаружили. А ведь там при раненых были только доктор Крушельницкий с женой (тоже врачом) да пять человек охраны. Оказать им помощь мы не могли и даже добраться до госпитального островка сумели только к вечеру первого дня облавы. Там все было разрушено, исковеркано, а из людей — никого. Начали искать, и в колодце нашли изуродованный труп Криворучко.

К утру выяснилось, что лесник привел один из отрядов фашистов прямо к нашему госпиталю. Нападение было внезапным. В короткой схватке Крушельницкий был убит. Криворучко, хоть и не мог подняться на ноги, бросил в гитлеровцев одну гранату, а другой гранатой взорвал себя, чтобы не попасть живым в руки врагов. Тимофей Есенков, командовавший охраной госпиталя, отбиваясь от немцев, сумел увести своих людей и легкораненых через болото в лес, где они и скрылись от преследования. Жену Крушельницкого фашисты схватили живой, раздели ее донага, привязали к телеге и под смех и ругань пьяных солдат привели в деревню Борки и там повесили.

…Еще в начале облавы, пропустив мимо себя первую группу врагов, мы съели фасолевый суп, захваченный из лагеря. А дальше?.. Все наши запасы достались фашистам, а у нас оставалось всего полпуда крупномолотой ржаной муки, да граммов двести бараньего жиру. Даже соли не было. И взять неоткуда. Появиться в деревне во время облавы было бы безумием.

Что мы могли приготовить из такого запаса?.. Изголодавшимся, нам впору было хоть сухую муку жевать. Но Черный предложил:

— Давайте, я вам мамалыгу сделаю.

— Из ржаной-то муки!

— Из ржаной. Я умею.

И тон у него был такой уверенный, что мы невольно согласились.

Даже я, родившийся и выросший в тех местах, где очень много едят мамалыги, поверил ему. А он и подпускать никого не захотел к своей стряпне. Налил в ведро воды, повесил над костерком и, когда вода закипела, начал сыпать туда муку, разбалтывая ее самодельным половником. Варево стало густеть, запахло чем-то съедобным, потом даже подгорело немного.

— Готово!

Сняли с огня и, обжигаясь, торопясь, начали есть эту необыкновенную пищу. Она тянулась за ложкой, склеивала зубы.

— Да ведь это клейстер!

— Почему клейстер? Это и есть мамалыга.

— Хороша мамалыга!

Посмеялись, но спорить не стали: мы были слишком голодны, неприхотливы и поэтому остались довольны. Уничтожили все и попросили добавки. И когда второе ведро такой же «мамалыги» было готово, очистили и его. Даже мыть не понадобилось.

— Ну вот и ладно. Теперь снова жить можно.

…И в этой облаве фашисты ничего не добились. Начальнику ганцевичского гестапо казалось, что Рагимов отдал ему в руки весь наш отряд. Какой редкостный случай! Он сам выехал на операцию и уже мечтал о полном разгроме партизан, о наградах и о повышении. Вместо этого — несколько пустых шалашей, угли потушенных костров да труп предателя, брошенный неподалеку от лагеря. А за спинами карателей продолжались взрывы на железных дорогах, обстрелы машин, пожары складов…

Три дня ходили фашисты по нашим болотам и стреляли в пустые кусты. В конце концов они, должно быть, уверились, что неуловимые партизаны покинули район Выгоновского озера, ускользнув от карателей. Облава кончилась разочарованием начальника ганцевичского гестапо и лживой реляцией об уничтоженных партизанах.

День партизанского лагеря начинался в октябре еще затемно. Тоня Бороденко и Лиза Ляндерс разжигают костер, готовят завтрак. Просыпаются люди, а с ними начинаются говор, движение. Мелькают во тьме едва различимые тени, вспыхивают золотые точки папирос-самокруток. У колодца звенят ведром, плещут воду. Кто-то умывается, фыркая и ворча… Смена часовых: приходят, уходят люди… Завтрак в редеющем сумраке… Час-другой отданы обычным бытовым мелочам. А потом начинается работа.

…Солнышко встало над кромкой леса. Туман поднимается от болота, клубится, рассеивается, улетает, и, должно быть, это он проплывает в синеве неба легкими перистыми облачками. Утренний влажный лес словно умыт росой и туманом.

На лужайке позади землянок — жухлая осенняя трава. Сосны и ели, обступившие ее, свежи и зелены, но березки — поближе к болоту — светло-желтые, а осинки пятнистые, красно-рыжие. А с другой стороны семья дубов стоит, словно в литом золоте. Листья опадают. И ветер в осеннем лесу шумит как-то по-особенному, протяжно и грустно.

Это постоянное место наших собраний, сегодня с утра почти весь наличный состав отряда здесь. Жизнь у нас нелегкая, и всего тяжелее — оторванность от Большой земли. Мы регулярно слушаем по радио оперативные сводки, но этого мало, да и сводки-то сейчас не особенно утешительные. Поэтому-то и надо — обязательно надо — время от времени собирать людей и беседовать с ними, рассеивать их сомнения и порой невеселые мысли, поддерживать и подбадривать их. Называйте это как хотите: политзанятиями, политбеседами, политинформациями, докладами о текущем моменте — все равно. Здесь, во вражеском тылу, мы особенно остро испытываем потребность в таких беседах.