Не доходя примерно 50 километров до Выгоновского озера, повернули к востоку, и в начале июля переход, продолжавшийся почти полтора месяца, был закончен. За это время боевой счет отряда возрос на 32 взорванных эшелона, а разбитых маслобоек и смолокурен, заготовительных пунктов и мостов, порванных телеграфных линий, уничтоженных фашистов и предателей я и считать не берусь.

Батя расположился со своим центром западнее Червоного озера, в обширном Булевом болоте, а я временно должен был остановиться южнее, возле Белого озера, куда будут собираться группы, посланные на задания. Всю взрывчатку (а ее оставалось у нас немного) я захватил с собой, чтобы, не теряя времени и не дожидаясь, пока, соберется, весь отряд, сразу же начать боевые действия силами тех людей, которые у меня оставались.

У перекрестка лесных троп, где-то между Милевичами и Белым озером, мы встретили древнего старика с белой бородой, в белой холщовой одежде и в лаптях. Сгорбленный годами, он был все еще плотен и плечист, выцветшие глаза его зорко смотрели из-под мохнатых бровей. Он сидел на пне, а перед ним стояла корзина, в которой на фоне спелой синеватой черники краснели редкие ягодки ранней малины.

Поздоровавшись, мы уселись рядом.

— Откуда, дед?

— Из Юрковичей. — И он показал рукой куда-то в лес. — А вы, должно быть, дальние.

— Дальние. Отсюда не видать.

— Воюете?

— Воюем… Что у вас нового?

— Одни теперь у всех новости. Безобразят изверги… Что это за порода такая! Зверем назвать — и то будет зверю обидно. Словно они только и делают, что выдумывают муки для человека. Теперь всех евреев хотят подчистую уничтожить. Откуда ни послушаешь — из Турова, из Петрикова, из Микашевичей… В Животковичах живых людей прямо в ямы складывали, как дрова кладут, а потом стреляли. Тут и ребята, и женщины. Крик, рев… Которых убили, а которые, может, и не убитые остались — все равно зарывают… Да еще смеются… Ну, разве это люди?.. Лучше бы вы поподробнее рассказали, что на фронтах. Как Москва?

— Москва стоит.

— Сам знаю, что стоит. А как живут?

— По-военному живут.

— А на фронтах?

— Что сказать?.. По-прежнему… Но Севастополь наши оставили.

Старик омрачился.

— Севастополь!.. А ведь я там во флоте служил, на броненосце «Синоп».

Я спросил старика, далеко ли до Белого озера.

— Версты полторы, вот этой тропкой. Идемте, я провожу… Может, ягод хотите?

Белое озеро появилось перед нами неожиданно. Всё шли лесом да лесом, невысокими холмиками, неглубокими лощинками, и вдруг сразу — широкая, серебристо-белая гладь. Оно было меньше Лукомльского, Но по-своему не менее живописно. Темный лес со всех сторон теснился вплотную к воде, а в некоторых местах кусты лозняка вступали в самую воду. Вода — светлая, чистая, спокойная. Почти напротив нас, на том берегу, несколько маленьких домиков.

— Вот и Белое озеро, — сказал старик. — Видите, как вода-то блестит? Поэтому оно и Белое.

— А что это за дома?

— Деревня Белая. Сожгли ее фашисты. Сначала-то пришли наши. Партизаны. Секретарь обкома партии товарищ Козлов. — Старик многозначительно поднял палец. — И с ним генерал Константинов. Погнали они немцев. И из Рыбхоза погнали, и из Белой. Какой бой был!.. Ну а потом немцы вернулись с большой силой. Ушли наши. Немцы остервенели и всю деревню спалили. А какая была деревня!

— А вот чего-то строят. Новый дом?

— Жить-то надо! Кто себе землянку выроет, а кто вот такую клетушку сделает. Хороших домов теперь не строят… Ну, сынки, мне пора к дому. Бывайте здоровы! Может, еще встретимся.

Мы вышли на озеро с северо-запада и, распрощавшись со стариком, двинулись к востоку вдоль северного берега. Недалеко от широкой канавы, соединяющей Белое озеро с Червоным, выбрали, как об этом было заранее договорено, самое большое дерево — высокий кряжистый дуб. Тамуров сделал на нем три зарубки, я связал лозинкой крестовину из двух палок и повесил ее среди ветвей. Это — наш опознавательный знак и наш «почтовый ящик». Люди, которые возвратятся с заданий, будут знать, что мы их встречаем здесь.

Сборный пункт и место для нашего временного лагеря выбраны были километра за полтора от этого дуба… Дав бойцам только одну ночь на отдых, я отправил их всех на диверсии, разделив оставшуюся у нас взрывчатку, и сам ушел с одной из групп. Только горелое место чернело после нашего костра да стоял маленький столбик — из тех, что ставят лесники, разбивая лес на кварталы; они и служили приметой нашего лагеря.

Последними на дорогу Пинск — Калинковичи пошли трое: Тамуров, Лида Мельникова и Казаков — неполная группа. И толу у них было только на один взрыв — семь килограммов. Хотелось использовать его как можно лучше. Места были незнакомые, но проводник им попался хороший — комсомолец из Боровухи, работавший раньше на этой дороге. Он ходил тут каждый день и прекрасно знал все тропки в лесу, все подходы к железнодорожному полотну, все фашистские дзоты, расставленные в пятистах метрах один от другого вдоль линии, все порядки и повадки охранников.

В черную июльскую ночь — с зарницами над горизонтом, от которых не становилось светлее, с дальним ворчаньем грома, которое можно было принять за грохот идущего где-то поезда, — подвел он подрывников почти к самой насыпи и остановил в кустах.

— Ложитесь. Сейчас будут стрелять.

И верно: где-то левее загремели выстрелы, раскатилась дробь автоматов. Пули посвистывали над головами, но, выпущенные наугад, никому не причиняли вреда.

Затихло. Только потявкивали собаки, которых немцы держали в дзотах.

— Теперь — на линию, — сказал проводник.

Насыпь была невысокая. Финками подкопали рельс, положили взрывчатку, поставили взрыватель, привязали шнур.

— Готово.

— Ну, идемте. Минут через десять снова начнется стрельба.

Опять залегли в кустах. И опять раздались выстрелы, но уже из другого дзота.

А когда они прекратились, партизанам почудилось, что ворчанье грома стало непрерывным и ровным. Нет, это уже не гром, это — поезд.

Он торопился на восток. Подрывники не знали, что в нем, но, что бы ни было — солдаты, боеприпасы, продовольствие, — это фашистское, для фашистской армии, для порабощения нашей Родины.

И только тогда, когда грохнул взрыв, когда с оглушительным скрежетом полезли друг на друга бронированные вагоны и бронеплощадки, партизаны поняли, что это — бронепоезд, первый бронепоезд в нашей практике.

Взрыв был удачен: не только паровоз и вагоны, но и полотно так основательно изуродовало, что два специальных восстановительных поезда работали потом двое суток, приводя в порядок линию.

Так началась наша деятельность на Белом озере. Взрывчатку мы очень скоро израсходовали всю, а новой с Большой земли еще не прислали. Досада брала. Понимали, что не так это просто, но ведь фашистские эшелоны все бегут и бегут на восток. Безнаказанно бегут… И вот мы стали придумывать всевозможные способы, чтобы задержать их: развинчивали рельсы, ставили на них так называемые «башмаки» — такие подставки, благодаря которым паровозы сходят с рельсов. Но все это было и кропотливо, и далеко не так эффективно. То ли дело тол!..

После взрыва бронепоезда Тамуров, Лида Мельникова и Казаков целый день провели в густом кустарнике в стороне от железной дороги, чтобы выяснить результаты своей работы и потом, дождавшись новой ночи, вернуться в лагерь. Они слышали стрельбу взбудораженных немцев и грохот вспомогательных поездов, подошедших к месту происшествия, видели две автомашины с фашистами, промчавшиеся куда-то, должно быть, на поиски виновников взрыва, но их самих никто не заметил.

Июльский день долгий. Близость фашистов и надоедливые комары не дают спать. Костер разжигать тоже нельзя. Чтобы скоротать как-нибудь бесконечно медленное время, остается только говорить и думать. Казаков от природы был стеснителен и неразговорчив. Лида не любила, как у нас говорили, трепаться попусту, а Тамуров, наоборот, не умел молчать и всегда тяготился молчанием. Как из рога изобилия, сыпал он анекдоты, истории, случавшиеся и не случавшиеся с ним, прибаутки и побасенки. Но на целый день даже его репертуара не хватило. И вот он начал привязываться к своим спутникам, — вызывая на разговор, стараясь раззадорить их: