Вести в таких условиях бой с регулярным немецким полком было, конечно, нецелесообразно. Спешно стали собираться и двинулись прямо в болото. Уходя, увидели, что на месте нашей стоянки рвутся гранаты и горят партизанские шалаши.

Немцы пытались преследовать нас, но вскоре отстали. А мы продолжали движение. Погода была холодная. Сверху падал снежок, а под ногами ломался тоненький лед, и мы проваливались в вязкую жижу болота по колена, а иногда и по пояс. Мокрая одежда бойцов замерзала, коробилась и хрустела на каждом шагу.

Мокрые, холодные и голодные, выбрались мы на случайный островок в болоте и устроили там привал. Зажгли костры, сушились, отдыхали. Люди буквально падали от усталости, и, конечно, не обошлось без ворчанья, без недовольства.

А немного в стороне, у отдельного костра, Батя собрал коммунистов и напомнил им об их задачах:

— Не забывайте, что вы должны быть тверды, как цемент, скрепляющий камни постройки. На вас держится дисциплина и боевой дух отряда. Сейчас нам очень трудно, и не раз еще будут трудности, еще труднее будет. Но все это мы преодолеем, и вы должны вдохновлять своих товарищей и во всем показывать им пример.

Для выхода из окружения Батя решил разбить отряд на три группы, чтобы фашисты, продолжая погоню, разбросали свои силы по разным направлениям. Одна из этих групп во главе с Корниенко и Заморацким направилась на озеро Палик в лагерь старшего лейтенанта Басманова, отряд которого тоже входил в подчинение Бати; две другие мы с Григорием Матвеевичем повели на восток, в наши прежние места.

Этой же ночью мы перешли дорогу Терешки — Нешково и, двигаясь прямиком по лесам и болотам, к утру оказались вблизи Островов. Как и все окружающие деревни, село было занято гитлеровцами. Мы видели их осветительные ракеты, слышали автоматные очереди. Так захватчики, напуганные партизанами, сами себя успокаивали по ночам.

Место для дневки выбрали километра за три от Островов на сухой луговине, где стояло несколько стогов сена. В ельнике рядом с луговиной зажгли костры, принесли туда сена. Грелись, как могли, и опять голодали. Настроение было подавленное.

Вероятно, и Батя чувствовал себя неважно. Но как только рассвело, он встал, сбросил ватник и, оставшись в одной рубашке, не обращая внимания на погоду, принялся за свою ежедневную гимнастику (вольные движения в шестнадцать тактов). Он занимался своим делом, будто бы ничего в отряде не случилось, будто бы это — обычное утро партизанских будней. Но бойцы невольно оборачивались на него, сначала нехотя и даже с некоторым удивлением, а потом, когда Батя, окончив гимнастику, скинул рубашку, чтобы по своей неизменной, строго соблюдаемой привычке умыться по пояс, многие вспомнили, что и они, закопченные, грязные после боев и походов, давно не умывались. Один за другим потянулись люди к неширокой осушительной канаве и начали приводить себя в порядок.

А Батя как ни в чем не бывало продолжал туалет. Вынул бритву, кисточку, мыльницу, зачеркнул в котелок воды. Брился он без зеркала, сидя на бревнышке и устремив куда-то в пространство сосредоточенный взгляд. И брил не только бороду, но и голову — спокойно, аккуратно, не торопясь. Левая рука медленно двигалась по голове, а за ней следовала правая — с бритвой. Никаких порезов, никаких раздражений, лучше, чем в парикмахерской.

Я не раз наблюдал, как он бреется, но теперь это производило особое впечатление. Невозмутимое спокойствие и будничная деловитость Бати невольно передавались другим… И казалось, что, смывая с себя грязь и копоть, соскабливая со щек мыльную пену и щетину, люди и внутренне очищаются, освобождаясь от усталости, подавленности и сомнений, которые мучили многих после вчерашнего тяжелого дня.

Это было утро, а ведь у нас впереди целый день, утомительный и голодный. Закурить бы, но и табаку ни у кого не осталось. Бойцы копались в карманах, вытряхивали из них всякий мусор, хлебные крошки, пыль, комочки свалявшейся ваты. Тщательно, крупинка за крупинкой, отбирали махорку, и все-таки у каждого набиралось так немного, что даже маленькой цигарки не свернешь.

— Хлопцы, давайте кооперироваться, соорудим одну на всех.

Соединили табачный мусор и завернули на весь отряд две папироски. Батя, сделав пару глубоких затяжек, передал самокрутку мне. Я тоже затянулся два раза и передал дальше. Кому приходилось докуривать остатки из карманов, знает, как трещит такое курево и какой у него противный привкус — не то паленой шерсти, не то горелого хлеба. Но и это лучше, чем ничего. Жалко, что мало! Потом до ночи сиди и без табака, и без дела.

Однако и ночью нелегко выбраться из окружения. В деревнях — немцы, дорога Лепель — Борисов, которую надо пересечь, тщательно охраняется ими. На лесной опушке перед этой дорогой мы пролежали часа два, пока движение на ней не прекратилось совсем и броневики, патрулировавшие ее, не ушли куда-то на север. Тогда гуськом, след в след, перебрались мы через дорогу, осторожно, чтобы казалось, будто бы это след одного человека. Из кольца мы вышли.

По выходе из окружения Батя со своей группой остался в районе Красавщины, а мы с Черкасовым к пятому ноября добрались до Липовца, одной из самых надежных наших ополченских деревень. Знакомые места, да и люди знакомые. Выяснив, что здесь, как и прежде, немцы почти не показываются, мы выбрали в лесу, западнее деревни, местечко, как нам показалось, подходящее для новой партизанской базы. Хорошая полянка, от людных дорог далеко, маленький ручеек (перешагнуть можно) дает питьевую воду. Не забыли осмотреть и подступы к нашему будущему лагерю.

Своих лопат у нас было только две, но в деревне набрали еще штук двенадцать-пятнадцать, достали и пилы, и топоры и в тот же день приступили к «строительству». Теперь, вероятно, каждый из нас улыбнется, вспоминая этот первый опыт, но тогда… советовали, указывали друг другу, а на самом деле не умели. Мне пришлось взять на себя роль прораба. На глазок и шагами размерил я будущий котлован и очертил лопатой.

— Копайте!

Работали дружно и споро. Каждому хотелось поскорее увидеть крышу над головой и, главное, хотелось закончить наше новое жилище к Октябрьской годовщине.

На глубине метра показалась вода (а мы-то думали, что тут сухо!). Бросили копать и почти всю ночь пилили, рубили, настилали крышу. Вот и готова землянка! Правда, она и неказиста, и тесна, и неудобна, но все-таки не под открытым небом.

Шестое ноября. Советские люди привыкли видеть в этот вечер ярко освещенный зал, красную скатерть, президиум за столом… У нас не только скатерти, но даже стола не было, и землянка наша освещалась так скудно, что собрание решили провести на вольном воздухе и еще засветло.

Подморозило. Выпал первый снежок. Партизаны сидели на бревнышках вокруг костров, над их головами шумел неприветливый осенний лес. Обстановка не совсем обычная, но в этой обстановке мы не меньше, а, пожалуй, даже сильнее ощущали праздник, чувствовали все значение Великой Октябрьской революции и свою неразрывную связь с Родиной. Большинство присутствующих не видели или не помнили царскую Россию — молодежь! — но теперь, столкнувшись лицом к лицу с врагом, который хочет восстановить у нас старые порядки, уничтожить все завоевания Октября, они по-новому осмысливали революцию, осознавали себя непосредственными участниками ее. Каждому становилось ясно, что мы продолжаем борьбу со старым миром, начатую в семнадцатом году.

Об этом я и говорил в своем небольшом докладе, стараясь как можно теснее увязать его с нашими партизанскими буднями, с нашими сегодняшними задачами.

Слушали хорошо. Но вдруг внимание отвлек гул моторов. Два самолета плыли над нами на запад. Бойцы зашептались, поглядывая вверх.

— Наши!

Это было очень кстати.

— Советские самолеты, — сказал я. — Немцы кричат, что уничтожили Красную Армию, а наши летят… На запад!..

Самолеты скрылись за зубчатой стеной леса, и, как бы в подтверждение моих слов, со стороны Столбца донеслись до нас звуки взрывов, залаяли зенитки, затарахтели пулеметы.