— Бомбят! — радостным шепотом прошло по собранию.

Самолеты отбомбились и опять ушли на восток. Зенитки затихли, но треск пулеметов все еще продолжался. Это — уже не по самолетам. Должно быть, кто-нибудь из нашего отряда схватился с фашистами в этот предпраздничный вечер. Так оно и было. На другой день мы узнали, что немцы окружили в Столбце троих бойцов нашей группы. Партизаны отстреливались до последней возможности, пока враги не сожгли их живыми вместе с той хатой, в которой они засели.

Собрание окончилось, начинало темнеть. Праздничный ужин должен быть особенным, а что мы могли сделать, если у нас и кашевара настоящего не было?

— Я сам сварю! — вызвался Перевышко. — Это, будет картофельное пюре с соусом.

И весь вечер колдовал у костра, никого не подпуская к стряпне. А состряпал тот же партизанский суп, только, может быть, немного погуще.

Варилось это «картофельное пюре с соусом», как и обычно, в ведрах, ели — кто из миски, кто из котелка, а кто и прямо из ведра: посуды не хватало. Небогатая трапеза. Зато настроение в этот вечер у нас было приподнятое, праздничное, боевое. С этим настроением люди и отправились на свою партизанскую работу в ночь на седьмое ноября.

А работы у нас было много. Надо было идти по деревням, напоминать крестьянам о празднике, разъяснять обстановку, проводить беседы. Ведь празднование Октябрьской годовщины в тылу врага являлось сильнейшим агитационным средством, оно сплачивало, объединяло народ в борьбе с захватчиками.

Во всех деревнях люди по-своему справляли праздник. Немцы запретили его, ни о каких открытых собраниях не могло быть и речи, но никто в этот день не работал. Празднично одетые люди выходили на улицу, собирались группами, говорили, вспоминали. А когда появлялись партизаны, сами собой возникали летучие митинги.

В деревне Заборье крестьяне окружили нас дружной толпой и засыпали вопросами. А когда я, рассчитывая провести здесь беседу, приказал Кобышеву выставить охранение, подошел один из деревенских комсомольцев:

— Мы уже позаботились. Если покажутся фашисты, нас предупредят. Можете не беспокоиться.

Колхозникам хотелось, чтобы мы подольше оставались у них в этот день.

Я похвалил их за предусмотрительность, но свои караулы все-таки выслал и сказал, что вынужден торопиться не потому, что опасаюсь врагов, а потому, что нас ждут другие люди и другие дела. Оставаться в Заборье больше часу мы не могли. Это несколько обескуражило крестьян. А мне в этот раз нелегко было беседовать с ними. С первых же слов они спрашивали:

— Как Москва?

Ни у кого из нас не было никакого сомнения в том, что торжественное заседание, как всегда в канун Октябрьской годовщины, несмотря ни на какие трудности, состоялось. Но мы его не слыхали: радиоприемника в Липовецком лагере не было.

Рация была у Бати. Вернувшись вечером 9 ноября в лагерь, мы встретили там Григория Матвеевича. Он специально пришел к нам, чтобы рассказать о торжественном заседании и о параде. Да! Значит, и праздничный парад состоялся. Значит, Москва все так же живет.

…А жизнь белорусских крестьян «под немцем» день ото дня становилась все труднее и труднее. Пока мы базировались в Нешковском заповеднике, фашисты начали устанавливать свою власть на местах. В деревнях выделялись, десятихатники, пятихатники и даже треххатники, на которых лежала ответственность за определенную группу населения, наблюдение за ней и за новыми лицами, появившимися в этой местности. Фашисты знали, как враждебно относятся к ним советские люди. Здесь нельзя спать спокойно. Непокорный белорусский мужик уже поднялся против «нового порядка», и, может быть, сегодня же из этих непроглядных лесов ворвутся в город толпы партизан. Захватчики жили, как на вулкане, каждую минуту ожидая взрыва народного гнева. И чтобы хоть как-нибудь обезопасить себя, всеми способами старались контролировать настроения крестьянства, связать его круговой порукой, привлечь на свою сторону всех, кого можно было подкупив или запугать. Редко, очень редко, но все-таки находились люди, отбросы общества, которые шли на работу к фашистам. И еще реже встречались предатели, становившиеся агентами врага. Но зато очень часто советские люди категорически отказывались от таких «должностей», терпели за это побои, угрозы, издевательства, а уж если их силком назначали, приходили к нам, предупреждали нас, просили совета и помощи:

— Нас заставляют следить за своими соседями, доносить на своих родных. Мы не можем. Что нам делать?

Вот что рассказал мне Виктор Булай.

В одной из деревень Таранковичской волости жил старик. В двадцатых годах он держал батраков, и его раскулачили. Но с тех пор много воды утекло. Старик честно трудился в поле наравне с другими крестьянами, дети его учились в советской школе, и самого его приняли в колхоз. Казалось, возврата к прошлому нет. Но фашистские прихвостни, чувствуя, что почва уходит у них из-под ног, отыскивая, на кого бы опереться, вспомнили и бывших кулаков, и тайных спекулянтов, и осужденных уголовников. Обратили внимание и на этого старика.

Сначала двум его взрослым сыновьям предложено было поступить в полицию. Они отказались. Тогда начальник полиции Зубрицкий вызвал старика и стал его убеждать: «Ты, мол, от большевиков никакого добра не видел, они тебе всю жизнь нарушили. Теперь другое время, ты можешь не только расквитаться со своими обидчиками, но и заработать на этом деле. Вы нам поможете, а мы вам поможем». Шкурник, всех меривший на свой аршин, Зубрицкий был уверен в неотразимости своих аргументов. Но старик сурово ответил:

— Если мы и будем помогать, так уж не фашистам. Мы — русские.

— Да ведь тебя раскулачили!

— Раскулачили свои. Это — наши счеты, немцев они не касаются. Русские раскулачили, русские и простили. В колхоз приняли. Детей выучили…

— Что же, ты теперь этих детей к большевикам пошлешь? К партизанам?

Старик не смутился:

— Ну, что же — и партизаны свои люди.

— A-а, свои!..

Зубрицкий раскричался, избил старика, приказал запереть в холодную, а сам пошел докладывать бургомистру Василенко. Тот был хитрее. Чувствуя непрочность своего положения, он в то время начинал менять политику, стал заигрывать с населением, подлаживаться к партизанам. Поэтому и со стариком он обошелся дипломатичнее и, сделав ему внушение, отпустил.

Если даже бывший кулак не пошел на сговор с врагами, ясно, как относились к захватчикам остальные советские люди. Фашисты хотели посеять среди нашего народа рознь и недоверие, но народ оставался единым, сплоченным, дружным, а те, кто переметнулся на сторону гитлеровцев, становились все более одинокими, совсем чужими в той стране, которая была им когда-то родиной. Даже их родные от них отказывались. Если могли, крестьяне сами расправлялись с ними, а если не могли, просили помощи у партизан. И мы считали одной из основных своих обязанностей наказывать предателей. Трудность борьбы с ними состояла в том, что бургомистры прятались за спины полицаев, а полицаи старались держаться вместе, избегали пустынных дорог и отдаленных деревень, а уж если появлялись в них, то большими и до зубов вооруженными отрядами.

Нелегко было вылавливать и тайных агентов врага. Они хитро маскировались и от односельчан, и от соседей, и от родных. Но от народа ничто не укроется, а мы в борьбе с предателями прибегали в первую очередь к помощи народа. Верные люди собирали для нас сведения и вели наблюдения за подозрительными. И в конце концов, убедившись в предательстве, мы судили негодяев партизанским судом и карали их.

В начале второй декады ноября по приказу Бати я направился на берег Лукомльского озера. Надо было наладить связи с подпольщиками в районах, расположенных к востоку от озера, и, если удастся, с рабочими Оршанского железнодорожного узла. Группы Куликова, Немова и Гаврикова, забыв уроки облавы, снова переселились в деревни Гурец и Симоновичи. Они продолжали борьбу с фашистами, но вели ее недостаточно активно: налеты на случайных солдат противника, обрыв телеграфной и телефонной связи, разрушение мостов. Куликов почти целиком переключился на террористическую деятельность, а группа Немова основное свое внимание сосредоточила на борьбе с захватчиками за хлеб.