Этот же старик и повел нас дальше — от Мульчицких хуторов на Езерцы. Погода к ночи прояснилась, и опять было не по-зимнему тепло. Болота все еще не замерзли. Старая гать времен первой мировой войны вся прогнила и проваливалась под ногой. Осторожно ступая по ней, наш проводник почти без умолку рассказывал:

— Эту ведь гать — вы что думаете? Я своими руками строил в царскую войну. В пятнадцатом — нет, должно быть, в шестнадцатом году, летом… Сначала-то фронт по Стыри проходил, а тут австрийцы были. Ну, и немцы были. Ох, вредные! Тоже хозяевами себя почувствовали, на крестьян и глядеть не хотели… Потом наши их погнали, и они покатились до самого Стохода. И еще дальше покатились. А уж здесь — русские… Я помню…

Во время первого нашего привала слева и немного сзади выплыл над лесом тоненький серпик луны. Старик, только что присевший отдохнуть вместе с нами, вскочил:

— Ну, хлопцы, вон какое у вас счастье! Теперь дело пойдет! видите: луна-то через левое плечо. На счастливой стороне луна-то!

На этом переходе мы встретили старых своих товарищей, о которых давно-уже не было никаких вестей. Еще в сентябре 1942 года на Выгоновском озере лейтенант Сергеев предложил организовать экспедицию в эти места, чтобы уничтожить спиртозавод в Перекалье. С ним согласились и послали его самого во главе небольшой группы. Вот с этой-то группой — случайно и неожиданно — и столкнулись мы на лесной дороге. Не сразу узнали друг друга, а узнавши, долго не могли успокоиться — такая оказия! Сергеева с ними уже не было. Соколов, заменивший его, доложил, что задание они выполнили: завод сожжен. А Сергеев погиб в схватке с фашистами.

Вся эта группа (в ней осталось восемь человек) присоединилась к нам. К слову сказать, хотя мы многих товарищей оставляли по дороге (у Сазонова, у Бужинского, у Мисюры), группа наша не убавлялась, а даже росла за счет таких вот присоединившихся к нам людей.

Встреча с Насекиным была у нас назначена на озере Радич, но от крестьян мы узнали приблизительное место насекинского лагеря, и оказалось, что это в другую сторону. Надо было сделать верст двенадцать крюку да еще от озера к лагерю идти целый день. Решили, не заходя в условное место, сами отыскивать партизан. В Гирниках, где, по словам крестьян, они часто бывают, мы никого не застали. Пошли дальше. Переночевали (с пятого на шестое декабря) в стогу сена. Ранним солнечным утром с вершины холма, поднявшегося над окрестными лесами, оглядывали горизонт: где-то наши друзья? И вот над лесом, в чистом прозрачном воздухе, всплыло тонкое облачко дыма.

— Вон!

Сомнений не было. Кто же, кроме партизан, разложит костер в этих дебрях! Засекли направление и по компасу двинулись дальше. Вскоре напали на неширокую, поросшую травой лесную дорогу. Это, наверно, и есть партизанская дорога. Через несколько шагов — лошадиный след. Конечно, это кто-нибудь из насекинских бойцов ехал. А вот солому пораструсили. Ну, ясно! Некому больше везти по лесу солому. А дальше — опять следы копыт… Так и шли, пока не увидели партизанского часового… Это было около одиннадцати часов шестого декабря 1942 года.

Одно то, что мы по следам и по рассыпанной соломе без труда нашли лагерь, показывает, как неконспиративно вели себя насекинские бойцы. Чем ближе к лагерю, тем больше попадалось нам признаков этой неконспиративности. В том месте, где от лесной дороги ответвляется партизанская тропа, навалены были недавно срубленные сучья березы — грубая маскировка. Мы ее разглядели метров за сто. Она не скрывала, а, наоборот, показывала любому, где сворачивать к партизанам.

Караульные увидели нас издали. Их было трое, и один оказался нашим соратником по Гурецкому отряду. Он сразу узнал нас, послал одного товарища в лагерь сообщить о нашем приходе, другого оставил на месте, а сам бросился навстречу:

— Здравствуйте, товарищ комиссар!

Обрадовался.

А когда мы подошли к посту, из лагеря уже бежали к нам целой толпой. Встретились. Рукопожатия и объятия, сбивчивый, торопливый говор. Много знакомых лиц: друзья по Витебщине, по Выгоновскому озеру.

В лагере встретили меня Яковлев и Рыбалко — заместители Насекина. Яковлев доложил как полагается:

— В отряде все в порядке. Происшествий нет. Люди — на базе. Некоторые — на заданиях.

— За Насекиным послали?

— Послали.

— Ну, добре. Продолжайте работу.

Я не сделал ему никакого замечания, хотя знал, что отряд их вовсе не в порядке. Я ждал, когда он заговорит сам. А он начал рассказ горькой фразой:

— Невозможно дальше так существовать!..

Да, до Центральной базы доходили тревожные вести, поэтому Батя и послал меня на Украину. По дороге и от крестьян я услыхал нехорошее. Яковлев же подтвердил все. Отряд бездеятелен. Бойцы недовольны, старые еще крепятся, но среди новичков дисциплина расшаталась. Один даже дезертировал из отряда — Билык по фамилии. Бывали случаи мародерства и вымогательства. Сам Насекин пьет и в пьяном виде ведет себя безобразно, размахивает пистолетом: «Расстреляю!» А в деревне Езерцы как-то на самом деле начал стрельбу — прямо при народе, на улице. Можно представить себе, какое впечатление производит это на крестьян. Ведь здесь, в Западной Украине, кулачество сильно, и националисты ведут свою подлую работу. Да, дальше так действовать невозможно.

Рассказывая все это, Яковлев водил меня по лагерю, показывал его, знакомил с людьми. Расположен был лагерь неплохо. Густой сосновый лес подступал со всех сторон к небольшому островку среди болота, заросшему кустами лозняка и ольхи, березками и осинками. Лесная дорога, по которой мы пришли, не особенно далеко, но дорога ненаезженная (поэтому и удалось различить на ней следы). В царскую войну здесь, в этой глуши, проходил фронт: в окрестностях лагеря сохранились остатки землянок, окопов, обозных стоянок, проложенных через болото дорог. Но просеки заросли, окопы осыпались, гати сгнили, бурьян затянул обломки брошенных телег и зарядных ящиков. Пустынные позабытые места. Разве только лесник или случайный охотник забредет сюда. Это, должно быть, и спасло отряд Насекина от карателей, хотя, повторяю, необходимой для партизан постоянной и напряженной бдительности я в отряде не заметил.

Очень не понравились мне порядки, заведенные Насекиным, и устройство лагеря. Охрана выставлена метров на триста — не больше, на это я обратил внимание, как только пришел. Людей много (132 человека), и почти все они в лагере. Это лишний раз подчеркивает пассивность отряда. Живут они вместе — в одной большой и очень неприглядной землянке. А для начальства — особая маленькая землянка, конечно, более комфортабельная. Согласен, что можно, а иногда даже и нужно партизанским командирам жить отдельно от своих бойцов. Я не люблю этого, но иногда это необходимо, хотя бы в целях более строгого сохранения военной тайны, и для дисциплины это иногда бывает полезно. Но у Насекина отделение руководства отряда от бойцов принимало иной, нехороший оттенок, словно командир хотел отгородиться от своих подчиненных. Начальство здесь и столовалось отдельно, и специально для командирского стола в лагере держали двух коров. Неприглядна была и кухня. Кое-как сколоченный навес на кривых подпорках протекал — капало прямо в котлы. Повар Ордуханов — обросший и засаленный, похожий на масленщика, полмесяца не выходившего из машинного отделения, — управлял этим царством грязной посуды и неубранного мусора. От этой грязи, наверное, и пшенная каша мне показалась невкусной. Недалеко от кухни топтались как попало привязанные лошади, тут же брошено было несколько телег — весь партизанский обоз.

Около лошадей встретили мы старого нашего знакомого Гришу Бурханова. Он был ординарцем Насекина. По простоте своей он прямо так и сказал мне:

— Хорошо, что приехал, товарищ командир, а то уж мне надоело за самогоном ездить.

Оказывается, только вчера его посылали к леснику за самогоном, и те следы, по которым мы пришли в лагерь, оставила его лошадь.