Все это рассказали нам сварицевичские активисты. От них же мы узнали и о группе так называемых «женихов». Четверо здоровых парней жили в лесу, женившись на еврейских девушках из беженок, ничего не делали, но считали себя партизанами и на этом основании питались и пили за счет населения. А рядом с ними, в этих же лесах, скрывалось очень много евреев, бежавших от фашистской расправы из гетто ближайших городов и местечек. Оборванные, голодные, грязные, они боялись попадаться на глаза людям. Гитлеровский «новый порядок» из всех прав признавал за ними, кажется, только одно право — умирать. Их преследовали, как диких зверей: за убитого еврея начальство выдавало, в качестве премии, пачку сигарет.

Я распорядился разыскать и привести ко мне «женихов». К полудню они явились. В самом деле: ребята здоровые, сытые, не заморенные работой. Теперь они, конечно, не партизаны, но когда-то состояли в отряде Попова и Корчева. Я уже упоминал, что отряд этот пережил тяжелое время: распадался, таял. Тогда вот и эти четверо ушли из него, считая, что гораздо проще и легче жить в лесу самостоятельно в роли никому не подчиненных «женихов». Никаких оправданий этому дезертирству не было, да и поведение их после дезертирства — жизнь мародеров и паразитов — не заслуживало никакого оправдания. Я сначала хотел просто обезоружить их и наказать как дезертиров. Но после долгой и серьезной беседы мнение мое несколько изменилось. Ребята были не вконец испорчены — просто разболтались. В каждом сохранилась живая искорка советского человека. И мне, кажется, удалось нащупать ее.

— По законам военного времени, — сказал я им, — все вы заслуживаете расстрела как дезертиры. Но я дам вам возможность исправиться, вернуться в партизанскую семью.

Одного из них — старшего сержанта Курочкина — я назначил командиром и приказал ему организовать в лесу «цивильный лагерь» для евреев-беженцев. Надо выбрать местечко поглуше, построить там землянки человек на двести, добыть и доставить продовольствие, пригнать несколько коров, чтобы было молоко для детей. Все работы должны производиться руками самих этих беженцев, но руководить ими, организовать, научить их обязаны бывшие «женихи». Продукты и скот надо взять в фашистских имениях, на фашистских складах, а не у крестьян. И подчиняться отныне они будут своему бывшему комиссару Корчеву.

Все четверо беспрекословно согласились: должно быть, не такой уж сладкой казалась им их жизнь, и совесть у них была неспокойна.

И они не обманули: позднее Курочкин явился ко мне с докладом о своей работе. А потом сам я был в организованном ими лагере.

В беседе со сварицевичскими активистами я убедился, что люди тут хорошие. Надо только помочь им, руководить ими. Я рассказал им о праздновании 25-й годовщины Октября в Москве, о положении на фронтах, о Большой земле, о втором фронте. Один из слушателей завел разговор об Америке: вот-де, когда Америка по-настоящему начнет воевать, в один месяц война кончится. У Америки — техника, у Америки — сила. Другие зашумели. Молчавший до сих пор пожилой крестьянин протиснулся вперед:

— Разрешите мне сказать. Грицук моя фамилия… Вот тут Данило говорит про Америку, ерунду говорит. Мы сами знаем, что у нее техника и что она богатая. Но только, добрые люди, уж вы мне поверьте: Америке не интересно открывать второй фронт. У американских хозяев война с Германией только для виду.

Он говорил долго и убедительно, и чувствовалось, что он большим влиянием пользуется среди односельчан, что настоящим руководителем села является именно он, а не староста. А староста, как мы потом узнали, к нему же обращается за советами.

После собрания я беседовал с Грицуком отдельно, указал, что делать и как делать, дал пароль, чтобы связаться с Корчевым.

Двигаясь дальше, мы переправились около Млынка через Стырь. Здесь проходит узкоколейка на Перекалье, и реку пересекает хороший железнодорожный мост с настилом для пешеходов. Я обратил внимание на этот мост и предупредил своих товарищей:

— Мы его взрывать не будем, сохраним, чтобы самим пользоваться. А фашистам он все равно не поможет: другие мосты мы взорвем.

Недолго пришлось нам пользоваться мостом у Млынка, но об этом после…

…Здесь, на Волыни, многие крестьяне живут на хуторах, разбросанных в глубине леса. Идешь глухой чащей, даже не подозреваешь, что рядом жилье, и вдруг — крик петуха, собачий лай, а ночью совсем неожиданно замерцает огонек. Хутор — несколько домиков, а за ними опять стена леса. Обычно хутора группируются неподалеку от той деревни, откуда выселились хуторяне, и называются по ее имени. Я уже упоминал о Жаденьских и Хочинских хуторах, мимо которых мы проходили. А вот теперь, после Сварицевичей, совершив длинный и утомительный переход и переправившись через Стырь, добрались мы до Мульчицких хуторов. Между стволами деревьев мелькнули белые хатки, открылась поляна, пахнуло дымком. Это было кстати: нам давно уже не мешало перекусить и отдохнуть.

Зашли в крайнюю хату. Изо всех углов в ней выглядывала нужда. Старуха возилась у печи, а старик в другом углу что-то делал у примитивного ткацкого станка. Он был худ и лохмат, щеки ввалились, глаза глубоко спрятались под густыми бровями, и седины его казались зеленоватыми в полутьме. В ответ на наше приветствие он пробормотал что-то неопределенное и продолжал работать, привычно перебрасывая челнок из стороны в сторону. Была еще в хате невестка и трое маленьких ребятишек. Она аккуратно вытерла тряпкой стол, когда мы попросили разрешения поужинать у них в хате, а дети таращили на нас глазенки, пересмеивались и прятались то за мать, то за деда.

Дмитриев достал наши партизанские запасы, а старуха, у которой мы попросили кипятку, принялась мыть мочалкой большой чугун (самовара в доме не было).

Отогреваясь (на улице был дождь и ветер), мы присматривались к хозяевам, пытались заговорить со стариком. Сначала он отнесся к нам недоверчиво — разные люди ходят теперь по Волыни! — и отговаривался самыми общими фразами:

— Живем, як горох при дорози, хто идэ, той и скубнэ.

Но потом по нашему виду, по нашим словам догадался, кто мы такие, и сам разговорился. Его, должно быть, обидело замечание Есенкова о здешней бедности.

— А ты откуда такой богатый взялся?

— Из Сибири, — отвечал Тимофей. — У нас так не живут. Чего уж тут: самовара нет!.. Я знаешь в сороковом году сколько на трудодни получил?..

— Ну… сел на своего конька! — усмехнулся Дмитриев.

Но на старика слова Есенкова и особенно сообщение о стоимости колхозного трудодня произвели сильное впечатление.

— А ведь мы жили при панах. Паны из нас рабочую скотину сделали. Работай и отдавай, работай и отдавай. Все ихнее. Как в тумане темном ходили. Просветлело было в тридцать девятом году, а теперь опять темнота. Землю то опять отняли, опять ничего своего. Хуже чем при панах стало.

— Хлеб-то есть?

— Хлеб?.. Да разве это хлеб? — Старик встал из-за станка и, вытащив откуда-то, подал нам ломоть странного неправдоподобно серого цвета.

— С лебедой?..

— С лебедой… Это бы еще не беда, что в куске лебеда, а вот Гитлер хуже лебеды, он у нас и этот кусок отнять хочет. Как люди говорят: така жизнь теперь настала — все Германия забрала: ни коровы, ни свиньи, один Гитлер на спини…

Видя, что старик разошелся, мы пригласили его закусить с нами. Посадили за стол и старуху, и даже ребятишек, которые, отведав нашего меду (по дороге в лесу мы опять «разбомбили аэродром»), перестали дичиться.

Старик повеселел:

— Так, значит — партизаны? Значит — русские? А слышно, будто бы колотят немца на Волге.

— Колотят. Здорово! И не так еще будут колотить.

— А как в Москве?

Я прилег отдохнуть, а мои молодые спутники все еще продолжали беседу с хозяином. Он шутил, сверкая глазами из-под лохматых бровей, рассказывал анекдоты и сказки, сопровождая их такими ужимками, что наши ребята покатывались со смеху.

— …Вот как у нас рассказывают. Решил Гитлер жениться, ну и думает: как у меня теперь положение высокое, возьму самую красивую дивчину на свете. Искали, искали… У нас на Украине нашли. Самую красивую. Лучше всех. Привезли к Гитлеру. Он к ней вышел при всем параде и спрашивает: «Пойдешь за меня замуж? Я весь мир завоюю». Она посмотрела и говорит: «Гроб ты себе завоюешь, а замуж я за тебя не пойду — глядеть противно». А уж ему больно девка понравилась — ну так ведь красавица! Он и спрашивает: «Почему противно?» — «Потому что у тебя никакого виду нет: волосы прилизаны, глаза провалились. Мне такого не надо». Гитлер хотел прическу поправить, хотел глаза вытаращить, а не получается. Давай со всеми советоваться: как быть? А ему и говорят солдаты из госпиталя (с русского фронта приехали): «Поезжай под Сталинград: там у тебя и глаза на лоб вылезут, и волосы дыбом встанут». Ну, Гитлер все-таки не решился — нет, не решился! Так и до сих пор холостой ходит. Вот до чего ему Сталинград страшен!..