— Иди, иди!

В хате полицейские чувствовали себя хозяевами:

— Грейся, бедолага!

На столе самогон, огурцы, сало.

— Он, наверно, есть хочет… Садись!

Покормили. Налили стакан самогону.

— А теперь спой. Эту, знаешь, «Згадай, козаче»… Очень у тебя душевно получается.

И Собысяк запел. Размякшие от тепла и самогона полицейские пьяно кивали головами. Один из них пытался подтягивать:

Но голос был хриплый, и слуху не хватало.

— Не мешай!

Неудачливый певец махнул рукой и, жалобно всхлипывая, уткнулся носом в стол.

— Эх!..

А Макс продолжал петь.

И снова ему сочувствовали:

— Хорошо поешь!.. Но из гестапо тебе все равно не вырваться. Там и разбираться не станут. Последний раз отдыхаешь по-человечески. Вот запряжем и…

И верно: запрягут, повезут… Чтобы как-нибудь затянуть время, Макс попросил позволения разуться. Снял сапоги и, протянув босые ноги к теплой печке, шевелил пальцами. Глянул в окно — и опять увидел тот же самый весенний лес. Как близко!.. Но, казалось, смерть подходит еще ближе. Конвоиры допили самогон.

— Обувайся, бедолага!

А сами заспорили о чем-то между собой.

Собысяк надел согревшиеся у печки носки, потянулся за сапогами, искоса взглянул на окно, на винтовки, стоявшие в дальнем углу. В хате тесновато. Стол. Табуретки… Измерив на глаз расстояние, выпрямился и вдруг всей тяжестью тела бросился в окошко. Он был силен, хорошо сложен и ловок, он был спортсменом. Но пробиться с одного рывка сквозь тесное окно деревенской хаты, сразу проломив стекло и деревянную раму, — это едва ли удастся и цирковому гимнасту. Максу удалось это только потому, что он всю тяжесть своего тела, всю силу своих мускулов, всю свою отчаянную жажду жизни и свободы вложил в этот прыжок. Зазвенело стекло, захрустело дерево, и вот — он уже на снегу. Не успев упасть, выпрямился, как стальная пружина, и, не оглядываясь, побежал в одних носках по колючему насту.

Конвоиры всполошились. Один, на какую-то секунду опоздавший схватить беглеца, высунулся в окошко и стал кричать что-то ему вслед. Винтовку взять он не догадался. Потом хлопнула дверь, и почти одновременно захлопали выстрелы. Собысяк инстинктивно нагнулся, споткнулся, и, может быть, это спасло его от пули.

Голоса и выстрелы ближе, но ветки первых кустов уже хлестнули по лицу, рванули одежду. Лесом бежать труднее, но зато преследователи не видят его. И он, не чувствуя боли от бесчисленных царапин и ушибов, чувствуя только смерть за плечами, а впереди — свободу и жизнь, стремительно продирается, прорывается среди стволов и кустов, поминутно меняя направление. Враги отстают, стреляют наугад, но выстрелы и крики преследующих словно подхлестывают беглеца.

Четыре километра гнались за Максом полицейские, а он около восьми километров бежал босиком по лесу, по талому снегу, по колючим веткам и кочкам.

Незнакомые хуторяне дали ему сапоги, пальто и хлеба на дорогу, зная о нем только то, что он убежал от фашистов. Ненависть к захватчикам роднила людей.

А еще через день он добрался до польской колонии Конинск и там организовал, скрываясь в лесу, партизанскую группу, в которой к концу марта было уже десять человек. Из этой группы вырос его отряд.

Такова история Макса. Но не только ее узнал я во время этой беседы. Интересуясь настроениями польского населения, я дал Максу прочесть воззвание Сикорского. Он поморщился:

— И то фашисты, и это фашисты. Нам нужна другая Польша.

И так уже в наших районах орудует Польская Организация Войскова. С гитлеровцами драться они не хотят, а силы собирают. Это против Красной Армии. Они рассчитывают, что и русские, и немцы ослабеют, истощатся, — тогда они будут разоружать отступающих фашистов, а Красную Армию сюда не пустят. Думают, что не пустят. В Луцке живет представитель лондонского правительства. Он присылал ко мне, предлагал перейти в их подчинение, но сами понимаете!..

Чувствовалось, что у него очень накипело на душе против политиканов, торговавших его родиной. Он прямо ставил вопрос об активной борьбе с Польской Организацией Войсковой. Конечно, по существу он был прав, нам с ней не по пути, но сейчас все внимание и все силы надо сосредоточить на борьбе с гитлеровцами. А с этими хитрыми политиками надо вести не менее хитрую политику, используя их для своих целей.

Я уже говорил, что Макс мне понравился, но партизан не имеет права доверяться первому впечатлению. Поэтому и вызвал лейтенанта Гиндина:

— Возьмешь две рапиды и пойдешь с поручиком Максом на дорогу Ковель — Сарны. Взорвете два эшелона и узнаете обстановку… Дополнительное задание: присмотрись к Максу. Мы обязаны проверять каждого нового партизана.

Только поздно ночью я освободился от всех этих дел и отправил радиограмму на Центральную базу.

Рано утром мы выехали из лагеря — я, Насекин, Анищенко и Яковлев верхами, а несколько бойцов на двух подводах. Нам, вновь прибывшим, надо было познакомиться с новыми местами и с новыми соседями. Солнце встало над лесом ясное, как и вчера. Таял туман по низинам. Походке было, что это не декабрь, а ранняя осень — погожее «бабье лето». Чистый и свежий воздух, по-осеннему прозрачные гулкие дали. Дышалось легко, и настроение у всех было хорошее, один только Насекин хмурился и молчал.

Четверть века назад места эти были фронтом. По восточному берегу Стохода тянулись русские окопы, а там, где проезжали мы, располагались ближние тылы. От блиндажей и землянок остались неровные ямы и бугры, поросшие травой и крапивой, какими-то кустиками и деревцами. После революции сюда заглядывали только лесники и охотники.

Прежде всего мы навестили лесника — километрах в шести от лагеря. Издалека услыхали постукивание его топора, а когда кривая дорожка вывела нас на поляну, увидели, что жилой дом стоит без крыши, а сам хозяин, продолжая разбирать его, ворочает тяжелые сосновые бревна.

— Что, Борис Иванович, собрался? — окликнул его Яковлев и, обернувшись ко мне, объяснил: — Вот его немцы выселяют.

Мы спешились. Лесник легким взмахом вогнал топор в дерево и полез в карман за табаком.

— Тяжело одному-то?

— Что же поделаешь?.. Они ждать не будут, спалят хату вместе с людьми. А помощник у меня еще не вырос.

— Товарищ Яковлев, надо помочь человеку.

Я уже знал, что Борис Иванович (фамилии его я теперь не помню) — свой человек у партизан, надежный.

Хата его находилась слишком далеко от населенных пунктов, и фашисты, опасаясь, должно быть, что здесь могут найти приют партизаны, приказали хозяину выселиться, угрожая сжечь его жилье. Вот он и решил сегодня перебраться в Железницу, километров за двадцать (он сам был оттуда родом).

Мы помогли леснику разобрать его хату и договорились с ним о связи на будущее время.

Железница, куда он переселяется, расположена рядом с городом Любешовом, на другой стороне Стохода. Борис Иванович обещал доставлять нам сведения о гарнизоне города, о военных объектах, о настроениях жителей. У него было немало знакомых. Кое-что он уже знал и сейчас, а в дальнейшем рассчитывал установить связи с работниками любешовских учреждений.

Едем дальше. Копыта лошадей мягко постукивают по незаметной и ненаезженной дороге. Лес то тесно сдвигается с обеих сторон, так что ветки, нависая над нами, задевают головы всадников, то раздвигается, открывая кочкастые поляны, покрытые бурой мертвой травой.

На одной из таких полянок Яковлев остановился и протянул руку:

— Видите?

Жиденькая струйка дыма поднималась над чащей тощих и голых осинок. Если бы не привычка внимательно и подозрительно присматриваться ко всему окружающему, мы, вероятно, и не заметили бы ее на темном фоне леса.