Начало было не совсем ясное, и ребята поняли его по-своему.

— Хо! — сказал молодой красавец Камышанский. — Подумаешь — порох выдумал! А кто женщин не уважает?

— Ты болтун! — Тимофей даже рассердился, — Я не об этом хочу сказать. Я вообще хочу про нашу русскую, про советскую женщину. Что швабы наделали? Нам тяжело, а женщине каково? Видели — у нее шесть ртов, есть просят — нет ничего, и силы такой нет, как у мужчины. А ведь она их выкормит… Выкормит!.. Вот за что надо уважать женщину.

Заговорили и другие — все заговорили, горячо и серьезно. Мне и то хотелось вступиться. И даже намека не было на тот легкомысленный тон, который пытался придать разговору Камышанский.

Привал окончился, а разговор продолжался. Крывышко на ходу снял свою старую шапку и почесывал лысину:

— Я еще старше Тимофея, мне тридцать три. И до сих пор не женат. Так случилось. Любил одну, а она вышла замуж за другого. А я другую не нашел. Но теперь, после войны, как только кончится, так и женюсь! Уж я и любить ее буду!..

— А она тебя? — задал коварный вопрос Гиндин.

— И я ее тоже, — не смущаясь, известной старой шуткой ответил Крывышко.

Рассуждения «старого» холостяка не вызвали ни насмешек, ни возражений. Каждому была понятна и близка его простая и честная мысль. Все задумались. Камышанский затянул было вполголоса песню, сочиненную Крывышко, и вдруг оборвал:

— Знаешь что, Иван, вот про что нужно песню выдумать — про наших женщин, про партизанок. Вот про что!

— Я уж думал. Пока не получается. Но я сочиню!

Проводником у нас в походе был Гейко — крестьянин из села Ольманы Пинской области, взятый нами в отряде Сазонова, худощавый блондин с грустным лицом и с грустной судьбой, характерной для многих крестьян западных областей Белоруссии и Украины. По одежде видно было, что он из самых бедных бедняков: штаны и рубаха из грубого домотканного холста, покрашенного в синий цвет, должно быть, химическими чернилами, старая свитка с веревкой вместо пояса, трепаная кепчонка и калоши, подвязанные шпагатом, — вот и весь его костюм… А на улице стояла поздняя осень: ветер и дождь, снегопады и грязь, слякоть и заморозки.

Шагая рядом со мной впереди отряда, Гейко постепенно рассказал мне всю свою историю. Вот ему тридцать лет, а он еще не женат. Он любил свою Людзю, и Людзя любила его, но… Кто же пойдет за нищего? Он даже признаться в своей любви не осмеливался в те тяжелые годы. С детства батрачил, не жалея ни сил, ни времени, и все-таки еле-еле зарабатывал на кусок хлеба. Все надеялся на что-то… На что?.. И Людзя на что-то надеялась, хотя и она родилась не в богатой семье.

Советская власть в тридцать девятом году дала беднякам землю. Жизнь повернулась по-новому. Бывший батрак поднимался на ноги, собирался купить лошадь, завел разговор о женитьбе. И недолго уже оставалось ждать — только денег прикопить немного, чтобы и самому приодеться, и невесту одеть, и угощение поставить, и заплатить музыкантам, — пускай свадьба будет не хуже, чем у людей: ведь это один раз в жизни бывает.

Война разрушила свадьбу. Немцы все повернули по-старому. Жених снова стал батраком, а невесту в сорок втором году забрали на работу в Германию. Гейко бегал к солтусу, просил и молил за нее, а солтус сказал:

— Пойдешь в полицию, тогда и невесту оставим.

Советовался Гейко с Людзей, но она и слышать об этом не хотела.

— Пускай лучше увозят, пускай погибну в неметчине, только ты не ходи в полицию. Не смей. А то и на глаза не показывайся.

Солтус настаивал: это — единственное и непременное условие. Лукаво успокаивал парня:

— Какой же мужчина девку слушает? У мужчины должен быть свой разум. А она только попусту грозится. Поплачет, поплачет, да потом сама и прибежит. Разве я не знаю! Я на свете пожил… А уж если не согласишься, не взыщи — поедет твоя Людзя к швабам. Вот и списки готовы.

Не очень-то верил Гейко этим лукавым словам, но ведь власть в руках у солтуса: отправит девку в Германию — и всему конец… Помучился, помучился и скрепя сердце согласился. Немецкие приспешники очень часто прибегали к таким методам «вербовки».

Оформили. Записали. Вместо настоящего оружия (винтовок, очевидно, не хватало) новый полицай получил на первое время старую берданку и патроны к ней. Потом его оставили караульщиком в сельуправе на целую ночь. И в эту ночь бедный Гейко снова раздумался. «К немцам на службу пошел! Продал Родину за невесту!» — зло нашептывал ему какой-то внутренний голос. В политике он не разбирался, но ясно видел, что и немцы и полицаи — злейшие враги народа. Зачем же он, Гейко, становится в их ряды? Что скажут соседи? А сама Людзя? Он ее знает, она свое слово сдержит: на порог не пустит, глазом не взглянет… Зачем он послушался этого ехидного старика!..

В конце концов под утро Гейко решился: сжег найденные в сельуправе списки намеченных для отправки в Германию и ушел в лес вместе с выданной ему берданкой. Солтус рассвирепел, и Людзю, невесту Гейко, в первую очередь угнали на чужбину. А сам Гейко сделался партизаном.

Мы проходили черные пожарища, оставшиеся на месте когда-то цветущих сел, а он вспоминал родные свои Ольманы и, заканчивая свою историю, тоскливо повторял:

— Сердцем чую, что она уже не вернется. Как вы думаете, товарищ командир?.. Замучают ее швабы… А?.. Как вы думаете?..

Ему нужно было утешение, нужна была помощь против его тоски, нужна была надежда. И хотя я сам понимал, что надеяться трудно, говорил, стараясь придать своим словам как можно больше уверенности:

— Не может быть! Возвратится! Надо надеяться!.. Недолго фашистам царствовать!.. Жди!.. Ищи!.. И не давай врагам пощады.

Гейко, как утопающий за соломинку, хватался за эти слова:

— Надеюсь! Дождусь! Отыщу!

Деревню Жадень гитлеровцы выжгли дотла, но Жаденьские хутора уцелели. Мы добрались до них очень поздно в ночь на первое декабря и решили перекусить и погреться. С тремя товарищами я постучался в первую попавшуюся хату, не выбирая, но если бы и выбирал, не мог бы выбрать удачнее.

Вошли, затопали, зашаркали сапогами по комнате.

— Разбудили мы вас.

— Ничего!

Кто-то из моих спутников вытащил спички.

— Не зажигайте! — предупредил хозяин. — Я сам. — И начал занавешивать окна.

Потом семилинейная лампочка осветила снизу его скулы, прямой нос, тонкие энергичные губы. На вид ему было лет тридцать, и сначала он показался мне необщительным, недоверчивым каким-то. Все как будто присматривался к нам. Пока я распоряжался насчет караулов и давал какие-то мелкие указания, пока на столе расставляли нехитрую крестьянскую снедь и наши партизанские запасы, он шепотом выспрашивал что-то у Анищенко и у Крывышко. И уже во время ужина, понизив голос, сделавшись еще серьезнее и строже, обратился ко мне:

— Вижу, что вы командир. Хочу поговорить.

— Говорите.

И он сообщил о подпольной антигитлеровской организации, охватывающей не только Жаденьские хутора, но и ряд других селений. Члены ее ведут разъяснительную работу, собирают оружие, готовятся к массовому выступлению, хотят создать сплошной партизанский район.

Это было для меня полной неожиданностью. Мы знали, что здешние жители, испытавшие все ужасы фашистского «нового порядка», ненавидят захватчиков и сочувствуют партизанам. Мы встречали людей, убежавших от немцев в лес, слыхали, что они собираются группами, но о такой широко разветвленной организации мы, конечно, и предполагать не могли. И уже если такая организация существует, нам надо немедленно связаться с ней. Как она возникла — эта организация? С кем она связана? Кто ею руководит?..

— Вы член партии?

— Нет, — ответил он, и при тусклом свете лампочки мне показалось, что смуглые щеки его, покрытые давно не бритой щетиной, покраснели. — Но я все равно коммунист.

— Как же это понять?

— А мы сейчас все за коммунистов. Немцы кричат, что они у нас всех коммунистов истребили, а коммунистов все больше становится. И еще больше будет. Их не истребить — силы такой нет. Но у нас есть и партийные: Леоновец, Нестерчук, Ососкало, который долго был в комсомоле. Они и организовали спилку.