В лагере около Стаичевки я пробыл не больше месяца, а потом, в начале марта, Батя перебросил меня на другой участок. Вызвано это было следующими обстоятельствами. В то время немецкое командование начало расквартировывать в наших районах резервные части и части, отведенные с фронта на отдых, с таким расчетом, чтобы они не только отдыхали, но и вели борьбу с партизанами. Почти в каждой деревне стоял фашистский гарнизон. Для борьбы с партизанами немцы привезли в наши места также финских фашистов — шюцкоровцев, умеющих ходить на лыжах и знакомых с условиями лесной войны. Это требовало от нас удвоенной бдительности.

В глухую метельную ночь в самом конце февраля бойцы нашего охранения увидели впереди несколько неясных фигур, пробирающихся лесом по направлению к лагерю. Окликнули. Ответа не было. Фигуры скрылись в кустах. Новый оклик и предупредительные выстрелы. Если бы это пришли друзья, они не молчали бы и не стали прятаться. Значит, враги. Много ли их и что они замышляют? Может быть, подкрадываются где-нибудь сбоку?.. Сообщили мне. Придя на пост, я едва заговорил с бойцами, как из осыпанных снегом кустов раздался знакомый голос:

— Товарищ командир, это я, Сашка. Не стреляйте!

Я сразу узнал его.

— Перевышко! Что же ты молчал, шалопут!.. Выходи!

Он вышел, и с ним еще трое партизан.

— Кто вас знает? Я в вашем лагере не был, а в карауле незнакомые. Я думал, что это финны засаду устроили.

Когда мы организовали Стаичевский отряд, Перевышко оставался на Центральной базе командиром взвода и действительно еще не бывал у нас.

Я повел неожиданных гостей в землянку. Они продрогли, устали и были облеплены снегом с ног до головы. Видно, большую дорогу сделали «на своих на двоих». А ведь у нас тогда во всех отрядах были лошади. Поэтому я и спросил шутливо:

— Куда это вас понесло пешком, и даже без лыж, в такую погоду?

Перевышко сутулился и хмурился больше, чем всегда, и, отвечая на мои расспросы, говорил отрывистее и скупее обычного. Но все-таки в конце концов я понял все.

Батя послал его в Липовец организовывать новый партизанский отряд. С тремя бойцами, в санях, запряженных резвой лошадью, поехал Перевышко выполнять задание. Леса завалило снегом, а ехать надо было почти сплошь лесами, объезжая занятые врагом деревни. Крестьяне в этих местах, да и везде, где водится много волков, для ловли их роют глубокие ямы с гладкими и отвесными стенами и прикрывают сверху хворостом, чтобы незаметно было. Зимой волчью яму, занесенную снегом, не отличишь от ровного места. На такую ловушку и наехал Перевышко. Лошадь провалилась, сани встали дыбом, вытряхнув седоков прямо на снег. И хотя партизаны сразу вскочили на ноги, но поправить дело они уже не могли. Падая в яму, лошадь сломала шею. Пришлось ее пристрелить и оставить на съедение волкам, а сани пришлось бросить. Пошли пешком, проваливаясь в сугробах. По лесу крутила метель. Добраться до Липовца и думать нечего: туда по прямой, как птицы летают, километров тридцать. А если возвращаться обратно, значит, надо докладывать Бате, что задание не выполнено, что он, Перевышко, не доглядел и пропала хорошая лошадь. Сашка знал Батину строгость: у него никакой проступок не останется безнаказанным. А у Сашки — юношеское самолюбие; оно-то и не позволило Сашке возвратиться и признаться во всем. Лучше уж после!.. Но задание надо выполнять. И вот он явился ко мне, благо лагерь наш был недалеко.

— Срок еще большой, — успокаивал он не столько меня, сколько себя, — двенадцать дней, успею. Я что-то устал, нездоров что-то, да и погода, сами видите, какая. Отдохнем денек, другой и поедем. Я у вас лошадь попрошу. Ведь вы дадите?

— Ну что же, отдыхай. Лошадь дам.

Так Перевышко и остался у нас.

А на другой день я послал к Бате связных с донесением. Написал обо всем, что у нас делается, но насчет Перевышко даже не упомянул, не придавая этому серьезного значения. Никакого сомнения в том, что Сашка выполнит задание хорошо и в срок, у меня не было.

Однако Батя узнал всю эту историю от наших связных. Очень рассердился на то, что я, вместо того чтобы приструнить этого Перевышко, заставить его выполнить приказание, потворствую ему. И даже на Центральную базу не сообщил!..

Наши связные вернулись и принесли новое решение Бати; Григорий Матвеевич приказывал мне немедленно сдать отряд старшему лейтенанту Ярмоленко, прибывшему вместе со связными, и идти в Липовец выполнять то, что не выполнил Перевышко. Я понял это как своего рода наказание мне за то, что я недостаточно строго отнесся к Сашке. Ни слова не было сказан но между нами об этом, но я видел, что Перевышко понимает, в чем дело, и чувствует себя вдвойне виноватым. Если бы я хоть упрекнул его, он бы огрызался, оправдывался, и ему было бы легче, но я молчал.

Отправляясь в район Липовца, я взял с собой Перевышко (он сам просил об этом) и еще пятерых партизан. Сначала ехали верхами, но под Аношками нас обстреляли фашисты, и, хотя потерь не было, мы решили отослать лошадей обратно, а сами встали на лыжи, предусмотрительно захваченные нами.

По пути Перевышко молчал, но старался, чем мог, загладить свою вину. Переход был тяжелый, лесами, целиной, а он ехал и шел впереди, прокладывая дорогу. Когда мы, немного не доходя Волотовки, сели отдохнуть и перекурить, он, несмотря на усталость, попросился в разведку.

— Иди, — ответил я сухо.

Волотовку с трех сторон окружает лес, и северная окраина деревни выходит на самую опушку. К ней-то и подобрался Перевышко. Сначала, не выходя из кустов, присматривался, прислушивался. Тихо и пусто. Собаки не лают. Это и заставило партизана насторожиться. Мы уже знали, что, появляясь в деревне, немцы приказывают прятать собак, чтобы не лаяли. «Провинившегося» пса пристрелят без жалости, да и хозяина накажут. Фашисты думали, что собачий лай предупреждает партизан, а получалось наоборот: нас предупреждало мертвое молчание деревни… И как соответствовало это кладбищенское молчание всей их бесчеловечной политике!..

Перевышко, выжидая, наблюдал за хатой напротив — хатой нашего связного. Хлопнула дверь, заскрипел снег. Кто-то вышел во двор. Перевышко крикнул филином — это был условный знак. Ему ответили, два раза хлопнув в ладоши. Только тогда он подкрался к плетню.

— Степан, ты?

— Тише. Немцы у нас.

— А в Реутполе?

— Тоже немцы.

— А в Ковалевичах?

— Тоже. Идите в Воблачи — там нет.

И опять лесами, целиной пошли мы прямо на Воблачи. Здесь наш отряд увеличился на три человека. Комсомольский работник из Молодечненской области Шелковский, вернувшись на родину, в Свяды, начал было там подпольную работу, но попал под подозрение — пришлось скрываться. И он ушел из села и увел с собой колхозника Бриля, назначенного в Свядах старостой и решившего бежать от своей должности. Третьим был еврей Розенблюм — бывший заведующий леспромхозом, спрятанный от фашистов нашим связным Михно. Деваться ему было некуда, долго сидеть за перегородкой у Михно он не мог, а нам он был нужен, так как хорошо знал здешние леса.

Конечным пунктом похода была наша прежняя база в Ковалевичском лесу. Днем седьмого марта пришли. Все по-старому в покинутой землянке. Впрочем, покинута она была не совсем. Наученные горьким опытом, мы стали предусмотрительнее. Бывшая Ковалевичская база сохранялась на всякий случай. Сюда заходили во время своих долгих походов наши товарищи. Здесь были и стены, и крыша над головой, а самое главное — было продовольствие: картошка, зарытая от мороза в землю, соль в надежном местечке, вода в колодце, который мы сами когда-то выкопали, и даже мясо — целая замороженная туша, подвешенная на дереве, чтобы ее не растащили волки.

Мы почувствовали себя как дома. Пусть печка немного дымит, но огонь в ней горит исправно… Вот уж вода закипает в ведре, и к запаху дыма и сырости примешивается знакомый запах неизменного партизанского супа.