— Езжайте домой. Через пару дней — ну, скажем, в субботу — я и сам заеду к вам в гости!

В назначенный день Корчев действительно явился к священнику. Тот встретил гостя радушно, угощал, подносил домашней вишневки и искренне огорчился коротким и твердым ответом: «Не пью». Несмотря на преклонный возраст и строгий вид, батюшка не был постником. Корчев интересовался вовсе не поповским столом и не поповской вишневкой. Спросил:

— Как у вас обращение митрополита?

— Завтра буду читать. И хотел просить у вас совета. После чтения надо произнести проповедь. Вы бы мне помогли, а то мне неясно…

Корчев не отказался, и вдвоем они сели за конспект проповеди. Партизан удивил священника своим знакомством с библией и знанием текстов.

— Да уж вы не из духовных ли по происхождению?

— Это не важно, — ответил Корчев, — не об этом надо говорить.

— Нет, в самом деле: у вас есть сходство с преосвященным, с Сергием… в молодости, конечно; ведь я с ним учился. Вы ему, случайно, не сынок?

Корчев не мог не улыбнуться наивности старика: знаниями своими он обязан был вовсе не происхождению, а опыту антирелигиозной работы.

В воскресенье после обедни в церкви было необыкновенное. Рожанович зачитал обращение митрополита Сергия, а потом горячо говорил о святой любви к Родине, о страданиях народа, об иноземных захватчиках. Он называл их варварами XX века, приводил потрясающие примеры их зверств (материал он получил от Корчева), обличал предателей — и среди них того самого высоцкого бургомистра, которому совсем еще недавно пытался писать жалобу, призывал к борьбе. Надо сказать, что отец Иван умел говорить, материал был убедительный, да и аудитория подготовленная. Прихожане прерывали проповедь бурными криками: «Слава Червонной Армии! Слава героям-партизанам!..» Проповедь обратилась в митинг.

Мы уж думали, что настоящая зима и не наступит в этом году. Весь декабрь стояла теплая, незимняя погода, и только в конце месяца выпал снег и ударил мороз. Сразу все изменилось: бурые поляны стали белыми и чистыми, черные леса — серебристо-серыми, пушистыми и мягкими, словно принарядились к празднику… Пусть же этот праздник будет праздником для нас, а не для наших врагов!..

Мы видели фашистов в расцвете их темной славы — летом 1941 года, когда они, упиваясь своими временными успехами, рвались на восток, жгли и разрушали, убивали и насиловали. Какая тупая гордость, какая нахальная самоуверенность была тогда на довольных, улыбающихся лицах!

Мы видели их и год тому назад, когда тяжелые удары нашей армии сбавили им спеси. Они все еще улыбались, стараясь не вспоминать о Тихвине, о Ростове, о провале наступления на Москву. Кох — рейхскомиссар, душитель Украины — подбадривал солдат: «Вы можете мне поверить, что я выжму из Украины последнее, чтобы обеспечить вас и ваших детей». Франк, вторя ему, захлебывался: «Смотрите на этот рай восточный! Мы пришли сюда, чтобы навсегда присоединить Украину к немецкому простору». Солдаты верили и снова шли на восток, но под маской нахальства ясно проглядывали растерянность и страх…

Мы видим их и теперь. Они идут, вернее сказать, их гонят на восток. «Марш, марш! Убивайте! — вопит обезумевший фюрер. — Завоевывайте!» И они идут по российским просторам. Мы слышим их тяжелые шаги, но не надо быть особенно проницательным, чтобы предсказать их судьбу. Они все же пытаются улыбнуться, но какие кривые у них улыбки!

Мы, партизаны, помогаем Красной Армии, и мы уже не те, что в начале войны. Полтора года — хорошая школа. Нас не обманешь. Если на вагонах немцы пишут «Уголь», мы знаем: это снаряды, — и вагоны летят под откос. Двести взорванных эшелонов на нашем счету. Десять областей прошли мы от Лукомльского озера и теперь на Западней Украине встречаем новый, 1943 год.

Встречаем по-партизански. В эту ночь нам некогда будет пировать. Подготовка идет вот уже несколько дней. Началось с предварительной записи в моей рабочей тетради; кому и куда идти, какие выполнять задания. Надо было как можно лучше использовать все наши силы, причинив как можно больше беспокойства противнику именно в эту ночь. Железные дороги — артерии, питающие армию. Восемь или даже девять групп подрывников сможем мы послать одновременно на железные дороги. Парализуем на какое-то время Ковельский узел, ежедневно принимающий десятки поездов с пяти главных направлений, и Сарненский узел. Можно еще послать группу к Пинску. Но хватит ли взрывчатки?.. И в какое время успеют подрывники добраться до места и подготовить крушение? Все это надо рассчитать с предельной точностью. Кроме того, нельзя забывать и другие объекты: склады, заводы, мосты, полицейские участки. Хочется ради Нового года встряхнуть всю фашистскую мразь.

И населению мы должны напомнить о том, что мы живем на своей земле, что это наш праздник, что фашистам недолго хозяйничать здесь. Надо перепечатать последние сводки Совинформбюро, надо составить и размножить листовки, надо подготовить наших партизанских агитаторов, чтобы все честные люди слышали слово советской правды. Материал у нас богатый — успешное наступление. И настроение приподнятое. В штабе все эти дни горячка. Стрекочут машинки. Приходят за инструкциями командиры отрядов, отправляются боевые группы. Я проверяю их. Взрывчатка, листовки, оружие… Последние распоряжения.

— Ну, в добрый путь!..

И группы — численностью от десяти до пятидесяти человек — расходятся в разные стороны.

Тридцать первого декабря база почти опустела… Ночь. Вот уж и Новый год скоро. Но я тоже буду встречать его не в землянке: с небольшой группой я выезжаю в Червище для переговоров с польской антигитлеровской организацией. В лагере остаются только радистка, лагерная охрана да больные.

Над нами черное зимнее небо с яркими морозными звездами. Праздничное и родное украинское небо. Пышные бело-голубые сугробы. Деревья словно околдованные зимой. Все они осыпаны мелкими серебряными блестками. Иная елочка, выросшая на самом краю поляны, — ну точь-в-точь, как та, которую наряжали мы в мирное время для детей, чтобы дети водили под ней хороводы, чтобы пели тонкими голосами свои нехитрые песенки. И голоса были тоже серебряные… Но сейчас и эти ели, и небо, и сугробы, и дорога, вьющаяся перед нами, — все неподвижно и безмолвно. И воздух не колыхнется, словно и ветер замерз где-то там, за краем горизонта. Торжественная и чуткая тишина поднялась, кажется, до самых звезд, и невольно начинаешь прислушиваться к ней, и невольно досадуешь на морозный скрип под копытами лошадей — только он и нарушает тишину.

Едем молча, но у всех одно и то же в мыслях: за этой вот теменью и тишиной наши товарищи крадутся сейчас по снегу к фашистским складам, к линиям железных дорог — несут врагу новогодние гостинцы. «Как-то удастся им сегодня выполнить свою опасную работу?» — думает каждый из нас и еще напряженнее прислушивается и оглядывается кругом, словно ждет от ночи ответа…

Дорога пошла в гору. Уклон невелик, и мы замечаем его только потому, что лошади на ходу начали усерднее кивать головами да в просветах между деревьями шире стал горизонт: дальше видно.

— Три минуты осталось, — говорит один из бойцов приглушенным голосом.

— А ты почем знаешь?

— У меня светящиеся.

— Ну, значит, с Новым годом!

— Подожди еще…

И вдруг ночь отвечает на наши мысли гулким далеким взрывом.

— Начали!.. Это Логинов.

— С Новым годом, товарищ командир!

— С Новым годом, товарищи! Первый тост.

Словно в ответ нам, раздается взрыв с другой стороны.

— Еще!.. Рапортуют наши!

Выезжая на вершину отлогого холма, я придерживаю лошадь. Отсюда далеко видно. И вот слева от нас над горизонтом розовый отблеск сначала чуть оттеняет зубчатые вершины леса, потом сразу взмахивает высоким заревом. Это Борисюк в Маневичах поджег большой склад сена, заготовленного фашистами.

— А вон, смотрите! — кричит Бурханов.