— Как же, помню! Это Иван Лях ходил.

— Как это вы рискнули? Без адреса послали, неизвестно к кому. Ведь он мог погибнуть от руки своих же. Я его сначала за провокатора принял, и мы даже наблюдение за ним установили.

— А что же мне было делать? Ждать?.. Очень уж вы секретно работали.

Он снова усмехнулся.

— А как же иначе? Ведь это не в лесу.

Долго говорить с Заслоновым в эту первую нашу встречу мне не пришлось: он и сам собирался на задание, да и мне надо было торопиться с докладом на Центральную базу. Там, у Бати, встретил я еще одного железнодорожника, плотного мужчину среднего роста. Он молча присутствовал при моем докладе, а потом Григорий Матвеевич познакомил нас:

— Товарищ Якушев. Был начальником политотдела Оршанского узла и у Заслонова комиссаром, теперь будет работать с нами: надо же нам иметь специалистов-железнодорожников.

Половину отряда, приведенного мной, Батя отправлял во главе с Ярмоленко на помощь Щербине, а с остальными я должен был выйти на железную дорогу Борисов — Орша, на автостраду Москва — Минск и развернуть там работу.

— Григорий Матвеич, — сказал Якушев, узнав о моем назначении, — я бы попросил и меня включить в этот отряд. На железной дороге у меня есть знакомые, да и с работой ее я неплохо знаком.

— Хорошо, — коротко ответил Батя.

Выступали обе группы одновременно. Батя тоже пришел на Бычачью базу, чтобы проводить и напутствовать выступающих. Прощаясь со мной, он сказал:

— Ну, Антон Петрович, желаю успеха! Отряд у вас на славу, партийно-комсомольский.

Я взглянул на своих людей. Да, я знаю каждого. Все они коммунисты или комсомольцы. И это не простая случайность… Как мы окрепли за полгода! Это уже не тот отряд, в который влилась в октябре гурецкая группа, это отряды: у Бати, у Щербины, у Черкасова; группы Куликова, Куклинова и эти вот два отряда. А, кроме нас, рядом с нами — чего не было осенью — отряды Заслонова, Кузина, Воронова…

Вместе с Ярмоленко мы покинули Бычачью базу, а от перекрестка южнее Красного Борка Ярмоленко поворачивал к западу, я — к югу.

Каждый раз расставание с боевыми товарищами в тяжелых партизанских условиях вызывало невеселые мысли. И тут защемило сердце. Да и у Ярмоленко слезы выступили на глазах. Обнялись.

— Придется ли свидеться, товарищ комиссар? — По старой привычке он звал меня комиссаром.

— Не знаю… А почему не придется? — ответил я, стараясь казаться спокойным.

— Что-то мне думается… Эх, не пошел бы я от вас!..

— Война. Мы с тобой не только солдаты, но и коммунисты. Голову вешать не имеем права. И я думаю, мы еще повоюем.

— Повоюем, — повторил он, — а вы не забывайте меня, товарищ комиссар. Спасибо вам за все!

Это он крикнул уже на ходу, бросившись догонять свою небольшую колонну. Я смотрел ему вслед. Так он мне и запомнился: в зеленом, защитного цвета ватнике и лихо заломленной набок ушанке, высокий, стремительный, немного шумливый. Таким я знал его и раньше, в Руде осенью 1939 года, когда мы обживали наш новый лагерь в только что воссоединенной с Советским Союзом Западной Белоруссии. Деревню наполовину сожгли немцы, успевшие побывать в ней до нашего прихода. В нашем распоряжении было только несколько домиков лесничества. Там расположился штаб. Надо было строить землянки для бойцов, столовую, конюшни, склады, гаражи. Каждый командир получил задание, и надо было торопиться, потому что ноябрь стоял на дворе. Ярмоленко командовал кавэскадроном и, кажется, не знал ни минуты покоя в заботе о своих людях и лошадях. Пока не готова была конюшня, он сумел получить, кроме попон, старые выбракованные одеяла. А на строительстве не только организовывал работу, но и сам показывал пример и плотникам, и печникам. Беспокойный и непоседливый, ни от какого дела он не отказывался, никакой работы не боялся этот человек, воспитанный в труде, потомственный шахтер из Купянска…

Увидеться с ним нам больше не пришлось: он погиб в бою с фашистами в Вилейской области. Конечно, ни он, ни я не верили ни в какие предчувствия. Оба мы выходили тогда на особенно трудные задания, этим и объяснялись невеселые наши мысли.

Обстановка в том районе, где нам предстояло работать, сложилась тяжелая. Магистральные дороги хорошо охранялись, а местность вокруг них, более населенная, чем наши глухие леса, почти неизвестная нам, была полна немецкими гарнизонами и полицейскими постами. Здесь же расквартировывались отдыхающие и пополняющиеся фашистские части — их тоже нередко высылали против партизан. Все это мы узнали еще по дороге. Полицаи не пустили нас в Хресты, а когда мы обошли эту деревню, в следующей, в Пупеличах, враги, зная о нашем движении, подготовили засаду. К счастью, мы задержались в пути, а полицейским, должно быть, надоело дожидаться, и мы совершенно случайно накрыли их врасплох. Но едва успели, расправиться с полицией и запастись продовольствием, как из Кострицы нагрянул большой отряд немцев, и нам пришлось с боем уходить в лес.

Этот поход для меня был тяжел вдвойне. Двигались мы главным образом по ночам, а у меня от переутомления или от истощения началась в то время куриная слепота. Днем вижу, как все, а чуть стемнеет — слепну, хоть глаз выколи. Я не только терял возможность руководить отрядом, но и сам-то становился беспомощен, как ребенок. Сутужко принимал в таких случаях командование, а меня самого вели, как слепца.

Но вот мы и у цели… В лесу между деревнями Лошницей и Кострицей, на краю болота, защищавшего нас с двух сторон, поставили шалаш из жердей, покрытых мхом. Соломонов и Садовский хозяйственно и любовно устраивали это нехитрое жилище. Но простояло оно только одни сутки. С вечера мы развели в нем небольшой костерок, а сами улеглись спать, подостлав на мерзлую землю толстый слой еловых ветвей. Двое часовых дежурили в лагере, один из них поддерживал огонь. Тепла этот огонь давал немного, а ночь выдалась холодная. К утру Садовский проснулся. Замерз, зуб на зуб не попадает. Надо погреться. Набрав целую кучу валежника, стал подбрасывать в костер. Крыша над нашими головами, должно быть, просохла за ночь и от какой-то случайной искры вспыхнула не хуже пороха. Садовский пытался тушить, разбрасывая и затаптывая жерди, но пламя полыхало все сильнее. Тогда он испугался:

— Горим!

И начал будить товарищей.

Поднимаясь и еще не вполне проснувшись, мы видели огонь вокруг, огонь над нашими головами. Выбираясь из этого большого костра, разметали весь шалаш. Сильных ожогов не было, но и крыши над головой не осталось.

Восстанавливать шалаш не стали. Нам уже ясно было, что мы совершили грубейшую ошибку: разве, можно большому партизанскому отряду располагаться вблизи объекта своих диверсий. Здесь врагов гораздо больше, здесь они бдительнее. Куда ни сунешься, везде подкарауливают немецкие каратели и полицейские засады. С появлением диверсантов бдительность их усилится. К тому же и есть нечего: в последние дни у нас был только сахар, по нескольку кусочков на человека.

Значит, надо располагаться в отдалении и каждый раз подбираться к месту диверсий тайком и небольшой группой, неожиданно появляться все в новых местах, там, где не ждут партизан.

Снова двинулись на север. По дороге уничтожали маслозаводы, магазины, сельские управы. В Сивом Камне дали хорошую трепку полиции, пытавшейся преградить нам дорогу. Я подобрал небольшую группу, которая везде сможет пройти, везде сможет укрыться, и послал ее под командой Сутужко на первую диверсию.

Мы рассчитывали обосноваться у Сивого Камня и отсюда развертывать работу. Но пришел Перевышко, которого я посылал связным к Бате, и принес приказание возвратиться на базу. И еще он сообщил мне новость: Батя хочет со всем отрядом идти в Западную Белоруссию. Это пока что тайна, и только радист Золочевский знает ее, потому что передавал в Москву запрос Бати. Ответа из Москвы пока еще не было.

Мы не стали дожидаться Сутужко и ушли, оставив ему в партизанском «почтовом ящике», в заброшенном колодце, распоряжение возвращаться в Ковалевичи.